Джеймс Джонс - Отсюда и в вечность

Карен поняла его настроение. В зеркало она видела его в белье, крупного, с кривыми ногами и густыми черными волосами на груди. С явным выражением сластолюбия и ущемленной гордости на лице он напоминал беспутного монаха. Черные завитки волос с груди устремлялись вверх к шее. Столь непривлекателен был вид этого человека, что Карен брезгливо поморщилась и подвинулась на стуле так, чтобы больше не видеть его отражения в зеркале.

— Сегодня утром я видел полковника Делберта, — сказал Холмс. — Он спрашивал, собираемся ли мы к генералу Хендрику. — Спокойно наблюдая за ней, он случайно, когда надевал бриджи, передвинулся так, что его отражение в зеркале оказалось как раз перед ней.

Карен наблюдала за ним, прекрасно зная, зачем он все это делает, и вся ее душа трепетала, как затронутая струна гитары, и она никак не могла сдержать себя.

— Нам придется пойти, — сказал он. — Ничего не поделаешь. Его жена тоже устраивает чай, но я убедил его, что ты не сможешь прийти к ним.

— Ты мог бы сделать то же самое и относительно второго вечера, — ответила Карен, но ее голос уже звучал нерешительно. — И если ты хочешь идти, иди один.

— Я не могу вечно ходить один, — жалобно возразил Холмс.

— Можешь, если скажешь, что я больна. Пусть они думают, что я совсем больна.

— Симмонса сняли с руководства футболом, — сказал Холмс. — Представляется возможность получить звание майора. Если бы ты была с ним мила сейчас, это могло бы решить все дело, пока на место Симмонса никого не прислали.

— Я помогала тебе в твоей работе, как могла, — сказала она. — Ты знаешь это. Я ходила па вечера, которые терпеть не могу. Это моя часть обязательств — играть роль любящей жены.

— От тебя я хочу одного — улыбаться старику и слушать его болтовню о деде, — умоляюще произнес Холмс.

— Для него улыбка — это приглашение положить руку на колено. Он ведь женат. Неужели ему этого мало?

— Право, не знаю, — угрюмо сказал Холмс. — В общем, я полагаю, ты должна сдержать слово и выполнить наш уговор, — печально добавил он.

— Хорошо, хорошо, я пойду. А теперь давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Что у нас на обед? — спросил Холмс. — Я голоден, голоден как черт. Проклятый сегодня день, слушать этого Делберта, ругаться с поварами, а потом с этим новеньким, Прюиттом. Совершенно измотался.

Она подождала, пока он кончил тираду, а потом тихо сказала:

— Ты знаешь, сегодня ведь у прислуги выходной.

— Разве? Какой сегодня день? Четверг? Я думал, сегодня среда.

Он с надеждой взглянул на часы и тут же пожал плечами: в клуб идти поздно.

Карен под его внимательным взглядом попробовала продолжать причесываться, чувствуя себя виноватой, что не может предложить ему поесть. Он никогда не обедал дома, и в их уговор не входило, что она должна об этом заботиться, и все-таки она чувствовала себя перед ним виноватой.

— Пожалуй, я возьму несколько бутербродов в гарнизонной лавке, — покорно сказал Холмс. — А ты что будешь есть? — спросил он.

— Я обычно готовлю себе суп, — глубоко вздохнув, ответила Карен.

— Ты же знаешь, я не ем супа.

— Ты спросил меня, вот я и ответила.

Холмс поспешно поднялся.

— Ну, дорогая, ты только не расстраивайся. Я зайду в гарнизонную лавку. Мне все равно. Только не нервничай, а то ведь опять сляжешь.

— Я вовсе не так больна, — возразила Карен и подумала о том, что Холмс не имеет права так обращаться с ней, называть ее дорогой. А он всегда называл ее так именно в такие моменты, и это слово было для нее той булавкой, какой бабочку накалывают на одну доску вместе с другими бабочками в коллекции. Она размышляла о том, как она встанет, скажет ему все, что она думает о нем, уложит вещи и уйдет, чтобы жить самостоятельно, зарабатывать свой хлеб. Но какую работу найдешь? Что она умеет, кроме того, чтобы быть домохозяйкой?

— Ты ведь знаешь, дорогая, у тебя не такие уж крепкие нервы, — между тем говорил Холмс. — Успокойся и не переживай. — Оп сзади подошел к пей и положил руки на плечи, нежно сжимая их и заботливо глядя ей в глаза в зеркале.

Карен почувствовала, как его руки сжали ее, связали ее движения точно так же, как была связана вся ее жизнь. Такое же чувство она испытала в детстве, когда однажды в лесу зацепилась платьем за колючую проволоку и металась, рвалась, бросалась во все стороны, а потом освободилась, оставив на проволоке чуть ли не половину платья.

— Ну, ну, успокойся, — улыбнулся Холмс. — Приготовь себе обед, как будто меня вовсе нет, и я буду есть то, что ты обычно готовишь для себя. Хорошо?

— Я могу сделать тебе сэндвич с сыром, — тихо предложила Карен.

— Отлично, — улыбнулся он.

Он прошел за ней на кухню и, пока она готовила обед, сидел за кухонным столом, наблюдая за Карен. Он не сводил с нее глаз, пока она насыпала кофе в кофейник, клала мясо на сковородку и ставила ее на горелку. Карен гордилась своим умением готовить. Это было ее единственное искусство, которым она овладела в совершенстве, научилась готовить, затрачивая минимум времени и движений. Но сейчас по какой-то причине она забыла про кофе, и он убежал.

Холмс мгновенно вскочил и схватил кухонное полотенце, чтобы вытереть плиту.

— Тихо, тихо, — сказал он. — Ничего страшного. Я все вытру, а ты сядь отдохни.

Карен закрыла лицо руками.

— Нет, я не устала, — сказала она. — Дай я сделаю все сама. Как жаль, что я его упустила. Я ведь умею хорошо варить кофе. Пожалуйста, дай я сварю его.

И в этот момент она почувствовала запах дыма. Она схватила сэндвич как раз вовремя, чтобы не дать ему сгореть. Он только слегка подгорел с одной стороны.

— Все в порядке, — храбро улыбнулся Холмс. — Не беспокойся, сэндвич очень хороший.

— Дай, я срежу подгоревшее, — сказала Карен.

— Нет, нет. Сэндвич действительно очень вкусный. Холмс причмокнул, чтобы показать, как ему нравится сэндвич. К кофе он не притронулся, но сэндвич съел с аппетитом.

— Я выпью чашечку в гарнизонной лавке, — улыбнулся он. — Мне все равно нужно вернуться подписать кое-какие бумаги. Ты ляг и отдохни немного.

Карен стояла у окна кухни и наблюдала, как он идет по аллее. Затем она вернулась в спальню, села на кровать, раз или два всхлипнула, но не заплакала.

Украдкой от самой себя она дотронулась рукой до живота, нащупала шрам, и к горлу, как тошнотный комок, подкатил ужас. Плод уничтожили, не дав ему созреть…

Но это не так, ты же знаешь, что это не так, сказала она себе. Ты же носила его, чувствовала себя матерью. Никто не назовет тебя бесплодной, а твою жизнь совершенно бесполезной.

На мусорной свалке современного бытия, среди разбросанных, разбитых вещей Карен Холмс отчаянно искала свою собственную жизнь, и грязь, которая пристала к ее пальцам, не имела для нее никакого значения. Грязи и так на ней было уже немало, и Карен это чувствовала.