Шерли Грау - Кондор улетает

Или это только ему кажется? Он не знал точно.

Так было со всем, что касалось его жены. Он просто не помнил.

И все же, когда она умерла, он заболел от горя. Руки и ноги у него сперва похолодели, потом онемели. Спичка догорала в его пальцах, обжигала их, а он замечал запах опаленной кожи, но не чувствовал боли. Тем не менее он не испытывал печали в принятом смысле слова. Просто он вдруг превратился в ничто. В полную пустоту.

Отпевали ее в большой церкви, и был хор, и торжественная служба, и черное сукно, и душные волны ладана, и цветы. Ее родные плакали открыто — и мужчины и женщины. Кто-то пронзительно закричал, кто-то упал в обморок, и сильно запахло нашатырным спиртом и лавандой. Две ее дочери стояли тихо и не плакали. Их руки висели неподвижно, но пальцы были в непрестанном движении. Оливер видел все. Видел пот на лицах тех, кто нес гроб, видел белую пыль ракушечника на их башмаках, видел бурые пятна на лепестках белых орхидей, усыпавших гроб.

Но его самого тут не было, не у него пересохло во рту, не у него в затылке билась тупая боль. Это был не его рот, и боль оставалась вне его. Он видел, но не осязал. Он не шел, а плыл по воздуху, хотя его ноги как будто твердо ступали по земле. Чтобы проверить, так ли это, он ударил носком башмака в стену. Он увидел, как башмак коснулся стены, он услышал стук, но он ничего не ощутил. Рядом с ним были его дочери, но он не обращал на них внимания, а родственникам только смутно помахал рукой.

Он чувствовал себя куклой, манекеном. Деревянным человеком. Он сел в постели и спустил ноги на пол, которого не чувствовал. Когда он одевался, его глаза подсказывали пальцам, что надо делать. За завтраком он зажал газету в деревянных пальцах и только по смявшейся под ними бумаге понял, что держит ее крепко. Тогда он поднял ее на уровень глаз и стал читать. Потом пришел парикмахер, чтобы его побрить — доверить это своим рукам он не мог. Он пошел в контору и попытался понять, что говорит ему Ламотта. «Решай сам». У него не было сил оставаться в конторе между давящих стен. Он вышел на воздух, тяжело ступая несуществующими ногами. Шагал он быстро, хотя идти было некуда.

Он заметил, что за ним все время кто-то идет. Родственники жены (или Ламотта?) поручили кому-то следить за ним, чтобы он не причинил себе вреда. Оливер узнал своего провожатого. «Мальчишка работает у меня», — сказал он вслух и почесал подбородок бесчувственными пальцами. Его зовут… как же его зовут? А, да, Роберт Кайе.

Оливер остановился и, опустив руки, уставился на мальчишку. Роберт Кайе тоже остановился, и не пытаясь скрывать, что он идет за ним. Оливер повернулся и пошел дальше. Он больше не оглядывался, а шел и шел, пока по лицу не заструился пот и не заныли ноги. Потом он отдыхал. Прислонясь к телефонному столбу. Сидел на выщербленной каменной скамейке у трамвайной остановки, читая и перечитывая рекламный плакат «ССС — от простуды», словно никогда прежде не видел этих слов. Сидел на низкой бетонной церковной ограде и смотрел, как у его ног копошатся в земле муравьи. Все это время он ничего не ел и не хотел есть. Когда стемнело, он начал читать названия улиц, чтобы разобраться, где он и как может попасть домой.

Роберт Кайе неизменно был тут.

Оливер не знал, сколько времени это длилось. Дни не имели протяженности, часы — минут. Просто тянулось неразмеченное время. Он больше не смотрел на часы, ему казалось, что цифры исчезли с циферблата.

Но однажды сумерки его не остановили. Зажглись уличные фонари, тусклые и желтые. День был прохладный (зима, лениво, равнодушно подумал он), и усталость не достигла предела. У него возник план, смутный, неопределенный. Его нельзя было бы облечь в слова, никак нельзя. Он увидел, что идет по Каронделе-стрит, мимо меблированных комнат и дешевых баров, мимо невнятных звуков недолгих бесцельных ссор, коротких, минутных драк. Он свернул на Ховард-авеню и пошел в сторону вокзала. Здесь он замедлил шаги. Это была улица негритянских проституток. Они стояли на тротуарах, зазывая его словами и жестами. Он остановился перед одной из первых. Она была долговяза и очень черна, курчавые, нераспрямленные волосы были заколоты желтыми шпильками. Зеленое платье из тафты зияло прорехами по швам, подол обтрепался. На ней были красные туфли на очень высоких каблуках.

Он подумал, что она очень грязна. В жестких завитках волос, в складках черной кожи, конечно, прячутся вши. Губы, кажется, в болячках, а может быть, это губная помада? Узкие бедра, плоская грудь. Розовые ладони опущенных рук повернуты наружу. Она была уродлива и заросла грязью.

Оливер услышал свой голос:

— Сколько?

— Семь долларов.

— Много.

Он посмотрел на широкую улицу, на женщин, сидевших на ступеньках у своих дверей, выглядывавших из окон. Черная кожа, яркие платья.

Он снова взглянул на женщину, стоявшую перед ним. В тусклом свете он не различал ее лица — только поблескивали белки глаз и золотые коронки во рту.

— Пошли, — сказал он.

Когда он вышел, Роберт Кайе стоял у самой двери. Так близко он еще не подходил. Наверное, встревожился.

Оливер решил пойти к центру и взял такси у отеля «Сент-Чарльз».

Несмотря на вечернюю прохладу, его преследовал запах комнаты. Потная кожа, душный воздух, постель, воняющая, как змеиное гнездо, пропитанная потом всех, кто побывал тут раньше. И он валялся в ней и заплатил за эту честь семь долларов шлюхе, такса которой два с половиной.

Он посмотрел на свои ладони. Они были такими же, как всегда. Наморщив нос, он вдохнул запах шлюхи, смакуя его, как духи. Нищета и грязь.

Он зашагал быстрее, и тут вдруг его пальцы и ступни обрели способность чувствовать. Внезапно, с острой болью. Когда он наконец добрался до отеля и подозвал такси, каждое движение давалось ему с невероятным трудом. Он стискивал зубы, в глазах у него стояли слезы.

— Подождите, — сказал он шоферу и махнул парнишке, который все еще шел за ним и остановился в десяти шагах. — Нам ведь надо в одно место. Я тебя подвезу.

Роберт Кайе молча влез в машину.

Оливер откинулся на спинку сиденья и сложил кончики пальцев, радуясь колющей боли.

Когда Старик поманил его в такси перед отелем «Сент-Чарльз», Роберту Кайе, кэджену из Белл-Ривера, был двадцать один год. Отца он не знал, а мать умерла, когда ему исполнилось двенадцать. Он жил у дяди, спал на соломенных тюфяках в рыбачьих хижинах, работал на люгерах, пока ладони не превратились в сплошные раны, а руки не покрылись язвами от едкой слизи моллюсков на сетях; плавал на устричных судах и не находил себе места от боли в плечах и спине… Однажды (он работал тогда у Теофиля Бошана) что-то сильно хлестнуло его по ноге, и, посмотрев вниз, он увидел зубатку — ее спинной плавник впился ему и икру. (Чтобы не замочить брюки, он засучивал их выше колен.) Его обожгла не столько боль, сколько мысль, что он смешон. Он словно увидал, как стоит, разинув рот, и на его ноге бьется рыба.