Шерли Грау - Кондор улетает

— У тебя дрожит рука, Энтони.

Карты в его левой руке трепетали. Он быстро бросил их на стол. Его тело всегда выдает его!

Он щелчком отбросил карты на середину стола.

— Мне надоело сидеть тут, в этом доме, посреди пустого места. Хоть бы занятия скорей начались!

Он размашистым шагом спустился к воде по выбеленному солнцем газону. Он чувствовал, как ее карие глаза следят за ним, все понимающие, сочувствующие. Он подобрал с земли камешек и изо всех сил швырнул его в большой камень. Камешек разлетелся вдребезги.

Энтони вдруг вспомнил, что ни разу не дрался, не бил сам, не ощущал ударов, даже ни разу не боролся по-настоящему. Надзор дома, надзор в школе, допускающий только самую легкую возню. Он ни разу не ощущал под своим кулаком кости, одетой плотью… Он попробовал ударить кулаком по ладони. Приятно! Он ударил сильнее, еще и еще, пока не заболели руки. Он пожалел, что на пляже никого нет. Уж он подрался бы — и все равно, он бы победил или его избили. Он бы почувствовал, как его мышцы преодолевают сопротивление чего-то… Чего-то, а не воздуха!

Пляж был пуст — как всегда. Только зеленая вода и узкая кайма желтого песка. Ни раковины, ни обрывка каната. Каждый день после прилива два уборщика его очищают. Энтони присел на корточки и, зачерпнув горсть песка, начал сдувать песчинки с ладони в сторону воды. Он скашивал глаза, стараясь определить, долетают ли они туда. Ни одна не долетела. Ну, да он многого хочет — увидеть, как песчинка падает в воду.

Ведь даже круги не побегут, сказал он себе.

В 1942 году его отец уехал на войну. Он звонил Энтони по телефону дважды в неделю, пока его не отправили в Англию. А тогда от него начали приходить письма, только редко — он не любил писать.

За этот год Энтони вырос на три дюйма. Вся одежда стала ему мала. Брюки не закрывали лодыжек, кисти высовывались из манжет.

— Энтони, — жаловалась мать, — ты похож на пугало.

— Я не виноват, что расту.

— Ну, ничего, — сказала она. — Мы все устроим. Ты что-то бледен.

— Я устал, — сказал он.

Усталость не проходила уже много месяцев, и у него все болело. Не какая-то определенная боль, а просто облако, которое просачивалось сквозь его тело, перемещалось, чуть задевало там и сям, пульсировало. Это из-за снов, думал он. Ему снилась война, кровь, взрывы. Его отец в снах не появлялся — только он сам и какие-то безликие люди. И еще грохот, и путаница, и падения в пропасть. Каждую ночь, каждую ночь. Он мог спать только днем. Словно преследовавшие его образы дожидались темноты… Ему приходилось видеть рисунки мозга — складки, извилины… Есть где спрятаться. Через несколько месяцев он уже ждал этих снов. Даже предвкушал их. Однажды, простудившись, он выпил от кашля микстуру с кодеином и ничего не увидел во сне. Он испытал досаду и разочарование — ему уже не хватало его снов.

В 1943 году его мать заперла свой дом в Новом Орлеане и безвыездно поселилась в большом доме в Порт-Белле. Энтони проводил у нее субботу и воскресенье. С понедельника по пятницу он жил у деда. И он был там в тот апрельский день — как раз вернулся с баскетбольной тренировки, мокрый от пота, так что брюки прилипали к телу и мешали идти. Как всегда, он прошел по дорожке к боковой двери и направился через холл к лестнице. Проходя мимо гостиной, он заглянул внутрь. Остановился, еще раз заглянул, всматриваясь в сумрак, потому что шторы были опущены. Его дед на четвереньках медленно полз по полу к двери. Еле заметно шевельнулась рука. Она скользнула вперед на два-три дюйма и замерла. Другая рука проделала то же самое. Голова деда была опущена и покачивалась из стороны в сторону, как у гончей, идущей по следу. Лысина описывала круги, точно прожектор, шарящий лучом по земле.

Откуда этот отблеск? — подумал Энтони. Какой свет падает на эту голую кожу?

Дед прополз еще несколько дюймов. Его спина прогнулась, и живот коснулся пола. Но плечи не опустились. Хотя руки дрожали от напряжения, они продолжали поддерживать тело. Минуты через две он приподнял спину и прополз еще несколько дюймов.

Ценой всех этих усилий, подумал Энтони, он продвинулся меньше чем на шаг… Он вбежал в гостиную с криком:

— Дедушка! Дедушка!

Он остановился совсем рядом, так что кончик его коричневых ботинок коснулись левой руки на ковре. Дед тяжело дышал. Каждый выдох был таким медленным, таким клокочущим, что ему, казалось, не будет конца. А когда он все-таки кончался, начиналось булькающее хрипение судорожного вдоха.

— Что случилось? — крикнул Энтони. — Скажи, что надо сделать?

Левая рука деда опять скользнула вперед, мимо коричневых ботинок, уперлась в ковер и напряглась, принимая на себя вес тела — оно еще на два дюйма продвинулось к двери.

Энтони, пятясь, вышел в холл. Он хотел крикнуть, позвать, но каким-то образом крик сорвался на пронзительный визг. А завизжав, он уже не мог остановиться.

Он стоял на обрамленном колоннами крыльце в двух шагах от тяжелых входных дверей из красного дерева, а мимо пробегали люди, и к крыльцу подкатывали автомобили, разбрызгивая гравий, как воду. Тетя Маргарет сердито оттолкнула его:

— Ну что ты все время путаешься под ногами!

Энтони смотрел в открытые двери на ровное протяжение паркета, вновь и вновь пересчитывая его квадраты, а потом взглядывал на широкую лестницу и изгибающиеся темные перила. Он протянул руку, чтобы потрогать дерево косяка. Его пальцы отдернулись, словно от чего-то раскаленного, обжигающего.

Со мной что-то не так. Что-то не так.

В двух кварталах от дома пронзительно загудел клаксон. На дубе хрипло закричала сойка, и пересмешник повторил ее крик. По краю неба проплыло облачко, прозрачное и зыбкое, как вуаль. По газону прошествовал бледно-рыжий кот. Пересмешники наскакивали на него и выщипывали у него из спины клочья шерсти. Кот вдруг припал к земле, извернулся и подскочил. Но промахнулся.

В пустом доме зазвонил телефон.

Надо бы снять трубку. Алло. Это Энтони. Все уехали в больницу. Кроме меня, никого нет…

Телефон перестал звонить. Энтони судорожно вздохнул. Он даже не заметил, что затаил дыхание.

Кот потерся о его ноги, жалобно мяукая.

— Заткнись! — Энтони пнул его ногой. Кот с хриплым воплем отскочил. Потом неторопливо, распушив задранный хвост, прошел через крыльцо и скрылся в доме.

Кот мог бы снять трубку.

Но телефон же перестал звонить… Энтони прислушался. В предвечерней тишине нигде ни звука, только городской шум вдали.

Я слушаю, как мой череп звенит, точно отголоски в морской раковине. Звук изнутри моей головы, полной губчато-белым и губчато-красным.

Стены дома сдвинулись ровно на дюйм — на дюйм ближе к нему. Осторожно подкрадываясь к нему. Это кот там внутри.