Николай Студеникин - Перед уходом

…Пограничники в белом — ефрейтор Должных и рядовой Распаркин — одновременно оглянулись и прислушались. Распаркин даже сдвинул шапку. Но сигналы больше не повторились.

— Слыхал? — спросил ефрейтор, старший наряда.

— Ага, — Распаркин переступил валенками.

— Не «ага», «так точно»! Не в парке на гулянке. Здесь все по уставам, понял, голова?

— Понял, — обиженно ответил рядовой-первогодок. — Знакомым сигналит… Или балуется.

— Какие за системой знакомые? Разве здесь балуются? Длинный — три коротких, длинный — три коротких… Так машинисты подают тревожный… А ну, веселей!

И, поправив на плече ремень холодного автомата, ефрейтор прибавил шагу. Он вырос в маленьком поселке при железнодорожном разъезде и хорошо знал, что такой сигнал может означать только одно: тревогу. Подают его редко, но стоит ему прозвучать над железнодорожным полотном, как из домиков поселка — ночь, полночь — высыпают люди.

Тревога!..

…Голый незнакомец, завидев Гулькова, бегущего к нему с болтом в руке, рухнул на нежный снег. Тело его, которое сквозь грязное стекло кабины показалось Гулькову розовым, было сизого цвета. Пальцы рук скрючились, как коготки мертвой птицы.

— Морж, мля… — пробормотал Гульков, хлопая себя зачем-то по карманам стеганки. — Купаться вздумал!

Рысью вернувшись к кабине трактора, он выдернул оттуда свой полушубок. Загремев, упал куда-то спичечный коробок. Бесшумно скользнула вниз пачка папирос; одна папироса выскочила из нее до половины. Расстелив полушубок прямо на снегу, Гульков заметил, как грязна его овчинная изнанка. «Права Дуська! Неряха я! Зима ж только началась!» — подумал он и, кряхтя, перекатил человека на полушубок. Болт мешал ему, но выпустить его из рук Гульков почему-то не догадался…

… — Что случилось? Почему сигналили тревожным?

Гульков, все еще сидя на корточках, оглянулся. Два пограничника стояли за его спиной. Давешний ефрейтор-придира и молоденький рядовой с удивленными девичьими глазами. Они были похожи на белых медвежат, которых Гульков однажды видел в Москве, в глубоком, облицованном камнем рву зоопарка.

— Вот… человек, — Гульков затолкал мешавший ему болт в голенище. — Гляжу, а он голый!

Над молоденьким рядовым вился пар.

— Звони на заставу, быстро! — приказал ему ефрейтор, наклонясь над лежащим человеком и заглядывая ему в лицо. — Чужой! И чтобы тулуп не забыли — завернуть его, понял? Снегом его пока. Давай-ка возьмемся, дядя!

Они быстро взмокли от усердия. Ефрейтору мешал автомат, который сползал с плеча и прикладом больно бил по колену. Сам пришелец, не разлепляя век и мыча, начал извиваться, увертываясь от жестких прикосновении. Снегу вокруг скоро стало не хватать, приходилось отходить на несколько шагов, чтобы набрать пригоршню.

— Ладно, погоди, ефрейтор! — сказал тракторист, отдуваясь, и вытер руки о стеганку. — Есть у меня одно средство, себе берег, от жены прятал… — И ринулся к трактору, пригибаясь, как под обстрелом.

Вскоре в руках у него, как ефрейтор и ожидал, очутилась бутылка зеленого стекла. Разок пренебрежешь досмотром, и вот — нарушение. Ну, народ! За это по головке не гладят.

— Держи ему голову, а то захлебнется! — заорал тракторист еще издали и сам хлебнул прямо из горлышка…

…Зеленый «уазик» у трактора долго не задержался. Разместились в нем быстро, без суеты. Ближайшей тыловой дорогой помчались к заставе. Огромный серый пес, послушный команде, прядал черными ушами, отворачиваясь от людей с чужими запахами, и стучал когтями по промерзшему днищу машины.

— Инкорн, Инкорн… — успокаивал пса вожатый, обнимая его за могучую шею. — Не уважают собака этих запахов: табак, керосин, одеколон, сивушные масла…

Пес вдруг нежно лизнул вожатого в щеку длинным розовым языком. Пограничники засмеялись. Мальчишки все-таки!

— Это ведь надо, а? Соображает… — умилился Гульков, за пазухой у которого плескались и булькали остатки, но прикрыл щербатый рот ладонью и убрал подальше ноги, чтобы невзначай не наступить умному животному на лапу.

Такой зверюга снесет! Жди!..

…Большая сумка с красным крестом была расстегнута. Озабоченный фельдшер встречал машину, топчась у ворот заставы. Он бил себя кулаком по ладони, вспоминая: «Пенициллин, сыворотка против столбняка, теплое питье… Алкоголь в малых дозах, лучше подогретый портвейн. А где его взять, портвейн этот? Может, у начальниковой жены?..»

…А в канцелярии начальник заставы, звякнув ключами и громыхнув толстенькой дверцей сейфа, вынул оттуда маленькую серую книжку — разговорник, «для служебного пользования». Фразы чужого языка были напечатаны русскими буквами. Начальник, запинаясь, прочитал некоторые из них вслух, потом, присев к столу, переписал их, ошибаясь и зачеркивая, на лист бумаги и снова перечел. Слова были не только труднопроизносимые, но и смешные — вроде бранных.

— …С сопредельной стороны, в направлении нашего тыла. Обнаружен на нашем берегу. Наряд в составе ефрейтора Должных и рядового Распаркина и колхозник Михаил Гульков… Так точно, колхоз «Россия». Гульков его первым и обнаружил… Так точно, совершенно голый, одна шапка при нем… Поиск организовали, выслана поисковая группа… Так точно, вниз по течению, у излуки… Фельдшер говорит, что обморожения не выше второй степени, но сам нарушитель очень слаб, почти дистрофик…

Потом начальник заставы долго слушал, часто кивал и что-то записывал, а в конце сказал:

— Есть, товарищ полковник! — и положил трубку, чтобы тут же снять ее с другого аппарата. Но этот разговор был короток: — Квартиру! Ты? Целую. Обедать не жди — дела!..

…Старшина в расстегнутом полушубке, пахнущий морозом и немного растерянный, стараясь не топать, внес кучу старого обмундирования, которое приберегал для разных хозяйственных работ: гимнастерку и шаровары, застиранные до белизны, и желтое от старости бязевое белье, которое потихоньку рвал на тряпки — для уборки, чистки оружия и иных нужд.

— Нету маленьких размеров, — сказал он, опуская все это на табурет и стараясь не глядеть туда, где покойником лежал нарушитель. — Искал, искал… Пусть малость согреется.

— Да, мелкий мужик! Такому обмундировку сразу не подберешь, разве суворовскую, — важно подтвердил фельдшер, пряча в блестящий футляр шприц и иглы. — Совсем доходяга… — добавил он, заворачивая сломанные стеклянные ампулы в бумажку…

…Нарушитель очнулся, когда с минуты на минуту ожидали вертолет из отряда, а фельдшер, которому надоело сиднем сидеть на месте, шагал от двери к окну и обратно, поскрипывая сапогами. Сегодня был его день. Кто посмеет теперь дразнить его именами Эскулапа и Склифосовского? Тело у нарушителя зудело, и он, под взглядом фельдшера, стесняясь почесаться, ежился, вжимаясь в матрац, покрытый простыней. Он по-обезьяньи морщился, показывая полоску мелких зубов.