Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение

Почти до середины лета Фурман коротал тягучее дачное время вдвоем с бабушкой Ниной. Поднимался он не раньше одиннадцати, после завтрака подолгу читал, меняя позы на глубоком диване и развлекаясь ласковыми приставаниями к терпеливо дремлющим здесь же кошкам: пестрой зеленоглазой умудренной жизнью Муське и ее уже взрослому серо-полосатому сыну Андрюшке, в любых ситуациях державшемуся с простым и неизменным офицерским достоинством.

Только во второй половине дня бабушке наконец удавалось выгнать Фурмана «на воздух»: в пустой, но приятно затененный двор, в незамолкающий, кропотливо и неутомимо шевелящийся сад, за ворота – играть с соседскими мальчишками или же одиноко катиться на стареньком «дамском» велосипеде вдоль длинной, тянущейся вдоль половины города, улицы Октябрьской Революции – от обколупанных белых стен простодушно-помпезной покровской церкви до толстой белой стены покровской тюрьмы и еще дальше, к последним домам и вышке ретранслятора, – воображая себя водителем троллейбуса, аккуратно объявляя остановки, мягко тормозя и трогаясь с места с заботой о пассажирах…

Желанные гости из Москвы приезжали обычно через выходные. Перво-наперво разгружались полные сумки продуктов (колбаса, связки сосисок, темные куски мороженого мяса, завернутые в десять газет, свежие огурцы и помидоры, фрукты – ничего этого в Покрове не было), затем все выходили в сад, смотреть, что выросло с прошлого раза. Немножко отдохнув, отправлялись на Черное озеро, а вечером счастливо наполняли дом голосами и зажигали свет во всех комнатах… Но уже на следующий день, в воскресенье, спустя какие-нибудь полчаса после большого обеда и нервного ухода гостей, опаздывавших на электричку, все в доме начинало на глазах увядать и погружаться в прежнее будничное сонное забытье. Бабушка по привычке вновь включала радио на полную громкость; и на закате, когда бесконечное небо, изгибаясь и грязнея от тоски, заставляло все на земле ощутить подлинную цену расставания, лишь угрюмый и жалкий спазм взрослого молчания мог заменить наворачивающиеся детские слезы.

У Вовы кончились занятия в его художественно-ремесленном училище, и он приехал в Покров на неопределенно долгий срок. И бабушка, любившая «моего Вовуню», кажется, горячее, чем остальных внуков, и Фурман (в глубине души вполне согласный с ней), и даже сам старый дом – все были счастливы.

Вообще-то у старших Фурманов мнение о «Вовке» уже довольно давно было опасливо-нехорошее. Признавалось, что он – безусловно, парень талантливый, но безвольный, да еще и связался с плохой компанией. Поэтому его прибытие в Покров и перспектива совместного проживания с младшим Фурманом оказались для родителей неприятной и тревожной неожиданностью. Но что делать, не забирать же Фурмана в Москву посреди лета?

В первый праздничный день – после того, как радостная суета вокруг милого гостя уже немного спала и обед с его любимыми блюдами закончился, Вова с Фурманом поднялись по крутой лестнице на второй этаж, на балкон, чтобы, как сказал Вова, осмотреться и поболтать.

Широкий шестиметровый балкон выходил на двор и сад. Прямо перед глазами настороженно колыхалась густая крона двух старых дворовых кленов, поднимавшихся вровень с домом или даже чуть выше. Налево просматривался кусочек улицы за воротами, а направо, над коротко сбегающими с холма и недовольно толпящимися внизу крышами близкой городской окраины, открывался манящий грустный простор – с перемежающимися полосками лесов и долетающим из-за горизонта расширенным спешащим эхом женственно взвизгивающих электричек и низким неуступчивым мычанием товарняков, проходящих невидимую станцию Покров.

Пока Фурман, гордый оказанной честью братского уединения, растроганно вертел головой над перилами, Вова задумчиво рылся в своих карманах: билеты, какие-то скомканные бумажки, полупустой коробок спичек, тщательно пересчитанная мелочь, отделенная от просто крошек… Вова вздохнул.

– Сашка! Можно, я тебе задам один бестактный вопрос: ты вообще куришь?

Смутившись, Фурман отвечал неопределенно: так, мол, покуриваю иногда…

– Ну понятно… А мелочи у тебя случайно никакой не завалялось? Извини. Курить страшно охота, а я сейчас тоже на полной мели… Чего бы нам с тобой такое придумать?

Фурман из детской солидарности поинтересовался, нельзя ли самим сделать табак. Едва заметно усмехнувшись, Вова терпеливо объяснил, что табак – это растение, его специально выращивают, а листья потом высушивают и размельчают, так что весь процесс занимает много времени. Но на вопрос, чем листья табака отличаются от листьев, к примеру, того же клена и почему нельзя курить клен, Вова толком ответить не сумел и предложил просто попробовать. Фурман, не вполне понимая, шутит Вова или вправду собирается провести эксперимент, согласился, и они пошли вниз собирать сухие кленовые листья.

От папы Фурман слышал семейную легенду о том, как однажды дядя Арон, здесь, в Покрове, застукал курящих тайком Вову и Борю и решил раз и навсегда отучить их от этой вредной привычки. Он набрал сухого куриного дерьма, набил им две папиросы и угрозами заставил мальчишек «выкурить» их до конца. Результаты были сомнительные: Боря (как и все Фурманы) не курил, а на Вову, который теперь не слишком охотно вспомнил, что какая-то похожая история когда-то очень давно и впрямь произошла, это тем не менее не подействовало.

С ворохом листьев они вернулись на террасу. Вова посоветовал отобрать наиболее чистые и свернул из газеты две огромные нелепые «козьи ножки». Для пробного закуривания листья решили не измельчать – слишком хлопотное дело. От первой же спички Вовина самокрутка так занялась, что он и затянуться не успел – пришлось срочно тушить маленький пожар. Усовершенствованная конструкция показала себя уже получше: из тлеющих листьев медленно, точно змеи, выползали тяжелые струйки едкого дыма. Однако спустя минуту дегустация была закончена – курить эти гадкие листья клена оказалось невозможно. На меланхоличное Вовино предложение попробовать еще чего-нибудь Фурман, закашлявшись, ответил, что сегодня, наверное, уже хватит. Вова улыбнулся, но было непохоже, что он издевается.

Вова все детство провел в Покрове (как ни странно, он ухитрился даже и родиться здесь, а не в Москве) и до сих пор поддерживал дружбу с несколькими местными парнями, своими ровесниками. В первый же день он надолго ушел в город по каким-то своим таинственным делам, а в конце недели внезапно собрался на пару дней в Москву, ужасно расстроив этим бабушку. Бабушкино нежелание отпускать Вову в Москву оказалось настолько скандально острым, а Вовино намерение ехать – настолько жестко неотменимым, что Фурман не мог не заподозрить во всем этом еще какого-то, скрытого от него, плана. Но и Вова, и бабушка почему-то уклонились от объяснений. Оба страдали от своей размолвки, но так и расстались, закованные каждый в собственную правоту… Через два дня Вова вернулся, и жизнь потекла по-прежнему, а о той ссоре никто больше не заговаривал.