Рафаэль Муссафир - Паршивка

Я как идиотка ответила «да», потому что мне вдруг очень польстило, что Барби мне звонит…

— Вы — мама Рашели?

— Нет, я — Рашель…

— Рашель!!! Я очень расстроена, ты неправильно меня поняла, ты мне присылаешь купоны «Барби нежность», но они не имеют силы без чека «нежность», который твоя мама должна ОБЯЗАТЕЛЬНО заполнить и подписать! Барби передает, что она немножко обиделась. Ты же не хочешь, чтобы Барби перестала быть твоей подругой?

— Нет, сударыня.

И я разрыдалась. Тогда мама вырвала у меня из рук трубку. Барби сказала маме, что из-за моего поведения она уже сомневается, надо ли продолжать со мной бесценные дружеские отношения, и что она предлагает маме урегулировать их суммой в сто пятьдесят франков, без чего она не пришлет мне зонтик от солнца «любимое сердечко», который обещала мне на день рождения. Мама ответила Барби, что вместо того, чтобы наваривать деньги на маленьких девочках, нанося им душевные травмы, пусть она лучше запихнет свой дурацкий зонтик в свою задницу. В этот момент я мысленно обратилась к бабуле, бабуля меня видит всегда и везде, и я сказала ей, что, если бы моя дочь была такой дурой, как моя мать, от этого я бы тоже умерла.

Потом, помню, я решила никогда больше не разговаривать со своей матерью. До девяти часов вечера я не сказала ей ни одного слова… Я воспользовалась тем, что бабушка уехала на три дня в Ниццу навестить свою двоюродную сестру, которая теряет память и думает, что находится в свободной зоне, и намазала кремом для загара ступеньки на лестнице, чтобы мама расквасила себе рожу. Я легла в постель, погасила свет, поставила перед дверью стул, чтобы эта не могла войти, и разбила две картинки под стеклом с изображением Щелкунчика, которые она мне подарила. Я думала: «Если она умрет, как мама Клер, я жалеть не буду, и отлично…» Тут я стала представлять, что случится, если мама умрет: папа постучится в дверь класса посреди урока и попросит у госпожи Даниель забрать меня, потому что моя бедная мать умерла… Может быть, хоть раз в жизни госпожа Даниель отнесется ко мне с сочувствием… Или мы пойдем с ней по улице, держась за руки, и вдруг французская полиция оторвет меня от мамы и уведет ее, и она не успеет поцеловать меня перед тем, как погибнуть в газовой камере… как родители Анны во время Второй мировой войны… У меня больше не будет мамы… Я стану бродить одна, в лохмотьях, по улицам, как бедная сиротка… У меня больше не будет мамы… Я смогу играть ее туфлями и драгоценностями, не боясь, что она меня накажет… Я сделаюсь почетным членом Клуба друзей Барби, у меня отрастут белокурые, длинные волосы до попы, я всегда буду ходить с грустным видом, и все скажут, что я красивая сиротка… Она окажется на небе с бабулей, она оставит меня одну, она очень обрадуется встрече со своей мамой наверху… Маму отвезут на кладбище… И она больше никогда не поговорит по телефону в постели. В эту минуту мама начала без остановки барабанить в мою дверь.

— Рашель, открой дверь!

А я продолжала мечтать: мама не станет больше петь в машине. Отлично.

— Что ты там поставила перед дверью, Рашель?

Маму отвезут на кладбище. Отлично.

— Ну если ты разбила картинки с Щелкунчиком!!!

Хорошо то, что, когда мама умрет, она уже никогда не притащит учительнице свои профитроли с отвратительным кремом на праздник окончания учебного года, и я не окажусь из-за этого в смешном положении. Отлично.

— Никогда больше не буду делать тебе подарков, ты их недостойна!

Так, о чем это я? Ах да: маму отвезут на кладбище, и она прекратит покрывать меня противными поцелуями перед сном.

— Даже не рассчитывай, что я тебе еще что-нибудь когда-нибудь подарю, Рашель!

— Отлично, ты мне больше не мать!

— Что, Рашель?

— Иди к черту.

— Как?

— Иди к черту.

Тут мама вышибла дверь, стул, который не давал двери открыться, отлетел, и осколки картинок тоже разлетелись. Такой я ее никогда не видела, она стала вся такая красная, что я даже немножко испугалась. Она начала плакать. Мне стало как будто жалко ее и еще стыдно оттого, что она так неприлично громко плачет, и я растерялась. Я уже не знала, чего я хочу: то ли сказать что-нибудь, чтобы совсем прикончить ее за то, что она так нелепо плачет, то ли броситься в ее объятия и попросить прощения, и я сказала:

— Э-э, мама… Осторожно, мама, не обрежься осколками стекла от картинок, которые разбились совершенно случайно…

— Ты понимаешь, дурочка, какое это счастье иметь любящую и заботливую маму?

— Да…

— Тогда вот тебе заслуженная пощечина, а теперь дай я тебя обниму.

И тут уже я стала плакать словно идиотка.

Госпожа Требла спросила меня, знаю ли я, почему мне было тяжело обижать маму, когда я рассердилась, я ответила, что мне стало грустно, оттого что мама не очень хорошо умеет защищаться.

— А почему ты решила, что мама не умеет защищаться?

— Потому что она плакала, а взрослым нельзя плакать.

Потом мама не только разрешила мне остаться в Клубе друзей Барби, она даже не наказала меня за мое ужасное вранье про детей из Сахеля. Я слышала, как она говорила Анне, что не станет подвергать меня репрессиям за мой, конечно, преступный, но при этом довольно смелый поступок, к тому же если уж все мои подружки вступили в этот чертов Клуб друзей Барби, то лучше не ставить меня вне общества и оставить там: «Знаешь, Анна, чтобы она через двадцать лет не упрекала меня, я закрою сегодня на все это глаза. Что поделаешь, приходится давать детям возможность проявлять порой и дурной вкус тоже».

Госпожа Требла ответила, что все это очень сложно, а я сказала:

— Это у меня-то дурной вкус, госпожа Требла? Вот это мне нравится! А сама она спокойно надевает шерстяные носки с белыми мокасинами и длинную юбку с бахромой под предлогом, что ветерок что-то прохладный! Я вам точно говорю, родителям везет, что они не должны отправляться в свою комнату всякий раз, когда сморозят глупость, иначе взрослых за столом вообще бы не осталось!

Я рассказываю госпоже Требла о своих кошмарных снах. Мама говорит, что я их часто вижу. Я не все помню, но некоторые постоянно повторяются. Например, я забираюсь на крышу и не знаю, как оттуда слезть. На крыше я не одна. Со мной Ортанс, которая никогда ничего не боится. Это как будто игра. Ортанс спрыгивает, спокойно приземляется и кричит снизу: «Давай, Рашель! Прыгай! Это просто! Ты же не будешь там всю жизнь одна стоять! Если у меня получилось, значит, и у тебя тоже получится!» Ортанс легко прыгать, ее мама никогда не боится, что ее дочка утонет, что у нее будет солнечный удар, что она обгорит, что она ударится головой или что ее украдут. А я отлично знаю, что если спрыгну с этой высокой крыши, то точно разобью себе затылок. И я часами торчу там, а Ортанс внизу смеется, она не знает, что забираться на крышу с моей стороны было безумием, потому что я не знаю, как спуститься. В конце концов я прыгаю и на этом месте всегда просыпаюсь.