Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе

Так дальше и пошло: работа (в последующие дни это был сбор целебной травы толокнянки), хождение строем, пение в кругу, дожди, какие-то нелепые отрядные соревнования и инсценировки типа КВНов, легкий голод, недосып…

Единственной отрадой для Фурмана были выезды к Ладожскому озеру, на лесистых берегах которого и росла толокнянка. Ладога только на картах называлась озером, а по виду была настоящим морем – безмерным и равнодушно древним. Прибрежный пейзаж был типично прибалтийский, Фурман полюбил такой еще со своих детских поездок в Палангу: дикие песчаные пляжи и горки с цепляющимися за них корнями высоких прямых сосен, прозрачный лес с сухой хвойной подстилкой, острые смоляные запахи, холодноватый морской и небесный простор…

Никто в лагере не курил, и, похоже, это вообще воспринималось здесь как порок, поэтому курящим москвичам с первого же дня приходилось скрываться в густых кустах возле дороги. Между собой они стали называть это место «точкой». Ради компании туда частенько захаживали и некурящие, и вскоре «точка» превратилась в тайный оппозиционный клуб. Главными мишенями недовольства и упражнений в остроумии были жалкие бытовые условия, «казарменные» порядки, беспробудное невежество «аборигенов» и скука лагерных «мероприятий», особенно возмутительная на фоне всех этих затверженных лозунгов «коммунарцев» о творчестве. «У них ведь глаза немые! Им нечего сказать! – страстно восклицал Рожнов и выносил окончательный приговор: – В них нету Моцарта!..»

Когда на «точку» приходила Мариничева, между ней и всеми остальными разгорались жестокие споры.

«Я ненавижу “точку”, – записывала Мариничева по ночам в своем блокноте. – Массовый психоз царит над ней. И сермяжные законы “мы” – “они”. В голову мне прийти не могло, что выйдет такое . И самое страшное – с теми ребятами, которых я вот уже три месяца ужасно люблю…»

ПИСЬМО НАППУ

(не отправленное, чтоб не пугать заранее)

Вот тебе, Наппу, картинка последнего общего сбора. Наши, как всегда, опоздали, зашли обтрепанной ватагой. Обтрепались и опустились здесь порядочно. Опошлились – даже оподлились (как Рожнов сказал) – все ради протеста.

Сидели в углу, сбившись в кучку. Собака рядом. Дети и собака. Пастораль. Опять их ругнули.

Им очень тяжело здесь, Наппу. Так тяжело, что сердце мое надрывается. Они не хотят обсуждать «Что бы я сделал с миллионом рублей?» и не верят в слова лагерных, что на спасение Луиса Корвалана отдали бы… Они хотят общаться друг с другом. Потому что они умнее, образованнее этих ребят. И как же они гордятся, как любуются тем, какие «мы» хорошие, развитые, остроумные. Я им говорю, что такое – фашизм.

И страдаю за них, и ненавижу. Но ах как трещит коммунарство под их трезвым взглядом!

Наппу, а ведь здесь, в пасторали этой, формализма – пруд пруди. «Три года назад на этом разговоре на эти же вопросы…»

И шоры «традиций». Своим-то я объясняю, что надо чужие порядки принимать безоговорочно, раз мы – гости. Но сама с холодком скуки боюсь: а вдруг и та стенгазета, что я здесь задумала, – тоже «нарушение традиций»? Очень сложно, когда нет постоянного поиска, творческой ругани.

Кстати, мне наши клýбники с самого начала о косности твердили. Я не хотела видеть, потому что уверена была, что коммунарская религия простоты и доброты скроет широким разливом эти торчащие обломки. Разлив есть – но и косность выпирает.

Мудрость комиссара Эли – пожалуй, единственное, что спасает «АП» от деградации, то есть полного разрыва с лагерем, бунта.

Коммунарскую «религию» чувствуют Борька, Рожнов (но и массовому психозу отщепенцев тоже подвластны), Никитины – те так прямо растворились уже в отрядах и общем кругу. Липовецкая научилась лицемерить, изворачиваться (самое поганое). Таня Чернова очень близка к тому, но, кажется, выровнялась. Лариска Артамонова – та не принимает в открытую. Но так достойней.

Артамонова отвела меня сегодня «на пару слов». «Мариничева, не старей!» Брови обиженно по-детски были сведены. Дети они всё же все, Наппу. Ну, я ей про человеколюбие говорила и отчего я старею.

А компашка наша у рукомойника в это время потешалась:

– Шурик, помнишь, как в клубе-то – «эго», «суперэго»?

– Ась? – открывал рот Шурик.

– А парапсихология, помнишь?

– Чаво? – делал он тупую морду. Небритый, кривляется, подмигивает.

Господи! С ума бы не сойти.

Днем я по триста раз меняю шкуру. Одурманиваюсь их критикой хождения строем – а потом плююсь: да ведь это не главное!

Соглашаюсь с Фурманом, когда он критикует принцип дежкомства – а потом чувствую, что чушь.

А уж когда Фурман рвался Борьку позором клеймить за «коллаборационизм», чуть по шее ему не дала, маргинальная он личность с легкой шизоидной окраской…

В своем отряде Фурман оказался одним из старших по возрасту. Никаких проблем в общении с «темными провинциалами» у него не возникало, и презрительная злоба к ним, коллективно раздуваемая на «точке», его все больше отталкивала. Главные идеологи «сопротивления» Вера Липовецкая и Таня Чернова были уже до такой степени неспособны говорить о чем-либо другом, кроме ненавистной лагерной жизни, что это стало походить на болезнь. С другой стороны, приходилось признать, что не они одни испытывают здесь отвратительную пионерлагерную скуку, поэтому возникал резонный вопрос: зачем их всех вообще сюда привезли? Ведь им обещали показать Утопию! И это она и есть? Мог ли Наппу до такой степени ошибаться? Или он просто очень давно здесь не был, и за это время все изменилось?

За ответами на более конкретные вопросы, вроде «почему это делается именно так, а не иначе?», Фурман обращался к своему отрядному комиссару Тане, и вскоре ее начинало трясти уже от одного его вида. Кстати, никто в лагере не называл ее по имени, только по фамилии – Тяхти, что, как она сказала, по-фински означало «звезда». И все же, смиряя свою совершенно не финскую раздражительность, Тяхти несколько раз в свободное время присаживалась вместе с Фурманом на бревнышки и честно пыталась помочь ему понять, что происходит. При этом выяснились такие подробности, которые резко изменили всю картину.

Во-первых, «товарищи» уже очень давно не называли себя коммунарами, не хотели так называться и вообще имели довольно смутное представление о коммунарстве. Они просто следовали собственным многолетним традициям, не задаваясь вопросом об их происхождении. По крайней мере так обстояло дело с нынешним поколением «Товарища». (Признав это, Тяхти заметно расстроилась.) Во-вторых, на вопрос, а где же руководитель клуба Данилов, Фурман получил совершенно обескураживающий ответ: мол, Данилов с какой-то компанией сейчас путешествует на велосипедах по Прибалтике, да и вообще, «во все эти наши лагерные проблемы он не слишком-то и влезает». На фоне постоянной провоцирующей активности Наппу и Мариничевой такая отстраненность выглядела очень странно. В-третьих, оказалось, что в лагере и до приезда москвичей была непростая обстановка, связанная, по словам Тяхти, с нехваткой кадров.