Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе

Ночью в ванной он долго вглядывался в свое отвратительное лицо. Да… И куртка у него, конечно, уродливая. Но все же насчет Ким Ир Сена – это преувеличение. Не так уж он на него и похож…

Господи, как же все плохо.

Из-за тяжелой серой пелены, постоянно закрывающей небо, и колючих ледяных метелей и без того короткое светлое время дня почти не ощущалось. Когда в половине четвертого Фурман торопливо забрался в машину, чтобы второй раз за этот день развезти срочную почту, ему почему-то показалось, что дело близится к вечеру, он даже специально посмотрел на часы и убедился, что это не так, но через каких-нибудь двадцать минут стало уже темно, как ночью.

В этом промежутке произошло одно странное событие, совершенно выбившее Фурмана из колеи. Суровый пожилой водитель уже выехал на Ленинградское шоссе, развернулся и уверенно понесся в сторону центра. Взлетев на мост у Белорусского вокзала, он резко притормозил на горке, Фурмана чуть подбросило, и на долю секунды он испытал опасное и смешное состояние невесомости. Из-за метели видимость была минимальной: несколько метров заснеженного асфальта с одиноким фонарным столбом и гранитным парапетом висели в пустоте, набитой шарахающимися косяками призрачных снежинок. Рядом по тротуару, слегка наклонившись вперед на сильном ветру, шла девушка в белой куртке. Фурман успел заметить на ее лице какую-то удивительно счастливую улыбку, потом девушка прикрылась ладошкой от порыва вьюги и пропала – машина помчалась дальше. Фурмана внезапно охватил приступ отчаяния. Он готов был просить водителя остановиться и выпустить его, но на площади они не могли этого сделать, а бежать от угла улицы Горького обратно пришлось бы кругом, через весь вокзал… Поздно: она сейчас наверняка уже завернула в метро – вход был прямо на мосту, всего в нескольких шагах от того места. И даже если бы он ее догнал, что бы он ей сказал? «Девушка, постойте, можно с вами познакомиться? Я работаю курьером…»

За окнами проплывали лучащиеся огни главной московской улицы. Нет, слишком счастливое у нее было лицо для одинокого человека… Фурман вдруг ясно осознал, что эта улыбка напомнила ему молчаливую Надю, которая была так доверчиво влюблена в него летом в карельском лагере. До этой минуты он почти и не вспоминал о ней. История с Нателлой все заслонила. А на юбилее ее почему-то не было. Как странно все повернулось… Неужели она и была той любящей Ты, его «второй половинкой», которую он мечтал встретить – и упустил?..

Следующие несколько дней он пребывал в чудесном лихорадочном состоянии, сочиняя длинное стихотворение об этой встрече на мосту среди метели: «Дробно-колючая пурга / Слепит бездомный лик фонарный… Я видел вместо девушки тебя / А я бежал с тобою рядом… И сладко долгим долгим сном / Шептать любимой имена…»

Когда стихотворение закончилось, Фурман, по выражению Мариничевой, выпал в осадок.

Все в жизни разом потеряло смысл, и у него еле хватало сил, чтобы заставить себя доползти до работы. Все свободное время он просто валялся мордой к стенке в какой-то тупой тоске.

И тут ему пришло письмо с приглашением в зимний лагерь «Товарища».

Оказывается, о нем помнили, он был нужен, его ждали! Фурман страшно разволновался, ходил со всеми советоваться, рассказывал о петрозаводских коммунарах, о том, что они «в отличие от нас, заняты настоящим Делом», о Наде, с которой ему, может быть, удастся встретиться ТАМ… «А как же эта твоя Нателла?» – спрашивали его. Он не знал, но в любом случае все это была жизнь, а здесь, в Москве, – только медленное и бесцельное пропадание. Ну что ж, поезжай, говорили ему, может, правда найдешь там свое счастье – по крайней мере, мы все тебе этого желаем…

Оставалось только уладить вопрос с работой. На этот раз Фурману нужна была целая неделя, включая два дня новогодних праздников. Пришлось идти в отдел кадров. Сидевшая там тетка очень удивилась его просьбе об отпуске за свой счет на такой долгий срок. Она понимает, что ему это очень нужно, но кто будет работать вместо него? Когда вам надо уезжать? Через три дня?! Вот эта безумная срочность окончательно ее рассердила, и она уперлась: нет, ничем не могу вам помочь. Если бы вы предупредили заранее, хотя бы за месяц, или, еще лучше, нашли себе какую-то замену, еще было бы о чем говорить. А так… Никакой замены у Фурмана, конечно, не было. Да и письмо он получил всего пару дней назад. Похолодев, он в последний раз попытался умолить ее: поверьте, мне правда очень нужно уехать! Бесполезно. «Хорошо, тогда я прошу уволить меня по собственному желанию.» – «Пожалуйста! – презрительно усмехнулась она. – В таком случае вы должны написать заявление на имя главного редактора. Только напрасно вы думаете, что все так просто: по закону вам придется отработать как минимум две недели. Если вас это устраивает…» Взбесившись, Фурман выкрикнул что-то про рабство, заявил, что он все равно уедет, и потом в ярости написал заявление об уходе с завтрашнего дня. Все рухнуло, ну и черт с ним! Он этого не хотел!

Мариничева с Наппу только руками развели. Он ведь и их подвел – они его рекомендовали.

Родители, конечно, были в шоке: как это «уволился»? Совсем? Но почему?!

Мурманский поезд уходил ровно через час после наступления Нового года. На вокзал Фурман решил ехать не из дома, а от Наппу, у которых собралась вся большая клубная компания. Внутренне Фурман был уже не здесь: его била нервная дрожь, и он то и дело посматривал на часы (от напповского дома до метро было ровно семнадцать минут ходьбы быстрым шагом, а ведь у него с собой еще рюкзак и лыжи), но все хотели с ним попрощаться, словно он отправлялся куда-то очень надолго и его не чаяли больше увидеть. В последний момент, уже в дверях, ему засунули в рюкзак большой конверт, в котором, как выяснилось позднее, была куча записок с дружескими пожеланиями встретить в Петрозаводске «сам знаешь кого», признаниями в братской любви и советами, как правильно себя вести в далекой и полной опасностей Карелии…

Всю дорогу Фурман бежал изо всех сил и, войдя в полутемный, пропахший дымом, жарко натопленный плацкартный вагон, был уже насквозь мокрый. Несмотря на новогоднюю ночь, народу было полно. С трудом запихивая лыжи и рюкзак на боковую багажную полку, где уже лежали чьи-то тюки, Фурман пропустил момент, когда поезд плавно тронулся, и не успел проститься с Москвой по-человечески, как хотел.

Слабый свет в вагоне вскоре почему-то вообще выключился, так что постели все стелили на ощупь, при унылом мелькании заоконных фонарей. У Фурмана было верхнее боковое место, и, чтобы не толкаться с соседями в проходе, он решил переждать всю эту суету, сидя за столиком. Другой угол занимал здоровенный угрюмый мужик – пространство под столом оказалось полностью занято его ножищами. Фурман смиренно пристроился спиной к окну, хотя сидеть так было не слишком удобно – в лопатку упиралось крепление прута, на котором висела занавеска, да и взгляд в темноте остановить было особо не на чем. Пока остальные соседи укладывались, мужик молча выставил на стол пару алюминиевых кружек, уверенно набулькал в них из какой-то нестандартной бутылки и коротко предложил Фурману: «За Новый год». Судя по мерзкому запаху, в кружке был самогон, и Фурман вспомнил, что с обеда почти ничего не ел. Одна из женщин, оказавшаяся в этот момент рядом, неодобрительно посмотрела на него, но отказываться было неудобно. Кружки звякнули: «Ну, поехали!..» Осторожно давясь, Фурман сумел допить эту гадость до конца и с усвоенной на школьных пьянках вежливой неторопливостью закусил кусочком соленого огурца, который вместе с салом был радушно выложен соседом на обрывке газеты. Вообще-то все это было ужасно смешно – вот такое диковатое праздничное начало поездки в неведомое будущее. А ведь еще говорят, что как встретишь Новый год, так его и проживешь… После второй кружки Фурман вдруг почувствовал, что со страшной скоростью пьянеет. Он поблагодарил соседа за угощение, кое-как расстелил белье и, едва не сорвавшись, забрался наверх. Некоторое время он с усилием раскручивал вертушку у себя в голове в обратную сторону и мягко сопротивлялся бортовой качке, а потом был утянут течением ко дну.