Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе

– Ну, что копаешься? Одевайся, вот в это, – теперь она досадливо торопила его, как будто за дверью ждала очередь. Выдано ему было все безразмерное: вместо трусов и майки – белые кальсоны с тесемками на поясе и нижняя рубаха с распахнутым воротом без пуговиц, а в качестве верхней одежды – чудовищные синие портки, которые ему пришлось придерживать рукой, и бесформенная пижамная куртка стертого изумрудного цвета, вся в каких-то пятнах, как он потом заметил. Со штанами все было настолько плохо, что нянька сама решила их заменить, принеся еще более заношенные, белесо-коричневатые, но зато не такие огромные. Временные черные тапочки из войлока до странности напоминали шапки и держались на ногах только будучи плотно прижатыми к полу. Однако с обувкой выбора не было.

По гулкой пустой лестнице они медленно поднялись на второй этаж. Бабка достала из кармана халата изогнутую отмычку, отперла глухую белую дверь и пропустила Фурмана вперед. Внутри был широкий коридор, в котором неспешно прогуливались парами, оживленно беседовали, сидя по трое на лавках, или одиноко подпирали стены разнокалиберные взрослые мужчины в таких же разноцветных, нелепо болтающихся пижамах, как и на Фурмане. Бабка строго сказала, чтобы он никуда не уходил, а сама направилась к двум здешним нянькам, сидевшим неподалеку и зазывно махавшим ей. Фурман решил, что здесь ему придется жить две или три недели, и, ощутив мгновенную слабость, начал приглядываться, прислушиваться и принюхиваться.

Вскоре из ближайшей палаты бодрой походкой вышел невысокий краснолицый мужичок средних лет. Заметив «новенького», он изменился в лице и с чрезвычайно приветливым видом подкатился знакомиться – даже руку протянул для пожатия. В завязавшемся разговоре выяснилось, что весь второй этаж занимает одно специализированное отделение и что все здешние мужики – это алкоголики, находящиеся на принудительном лечении. (То-то у большинства из них были такие одинаково красноватые лица…) Бабы-алкоголички, как жизнерадостно сообщил собеседник, размещались дальше по коридору за железной дверью. Однако, узнав как бы между делом, что у новенького нет при себе сигарет и что он вообще не курит, словоохотливый мужик тут же потерял к нему всякий интерес. На последний, отчаянный, дважды повторенный вопрос Фурмана он, уже через плечо, недовольно пробормотал: «Ну, если ты это, не по нашей части, тебя, наверно, отправят наверх…»

Нянька, закончив болтать со своими товарками, снова вывела заждавшегося Фурмана на лестницу. Поднималась она тяжело, с мучительным кряхтеньем подтягиваясь одной рукой за перила (другой она крепко прижимала к себе картонную папку с документами) и через каждые две-три ступеньки останавливаясь, чтобы перевести дух. Во время этих все более продолжительных остановок она начала что-то приговаривать – скорее себе под нос, чем обращаясь к Фурману: «Спешить-то нам некуда, так? А ноги-то уже совсем не ходят. Все, отбегалась…» Уже почти добравшись до площадки третьего этажа (по лестнице можно было подняться и выше), она вдруг добродушно спросила, впервые посмотрев ему в глаза: «Ты ведь у нас призывник, верно?» Он кивнул и, поколебавшись, все-таки решил спросить, куда его положат. «А вот сюда и положат, миленький, – с готовностью показала она на близкую, сильно поцарапанную белую дверь без ручки, – в общее отделение».

В новом коридоре Фурмана сразу поразили многоголосый гам и какая-то сложносоставная вонь. Вскоре он с ужасом понял, что так называемое «общее» отделение – это просто самый настоящий сумасшедший дом, густо населенный экзотически отталкивающими типами, словно сошедшими с картин Босха или Гойи. Здесь все непрерывно свирепо матерились, орали, визжали, шипели, бесстыдно пердели, пускали слюни, размазывали сопли, отнимали друг у друга еду и затевали короткие драки с хитроватой оглядкой на крикливых пожилых санитарок. Поселили Фурмана в большой двадцатиместной палате под номером 6 (привет от доктора Чехова). В первый же день он стал случайным свидетелем быстрого и умелого коллективного изнасилования в туалете. Растрепанная жертва – здоровенное слабоумное существо, вернувшись в общий зал, который служил и столовой, вдруг по-детски расплакалось над тем, что ему при этом разбили лоб, но веселые ребята уголовного вида легко утешили его, бросив конфетку, конфискованную по такому случаю у кого-то из пугливых соседей.

Кроме этих откровенных бандитов, живших, кстати, в отдельной пятиместной палате, парочки мелких шакалов и целого взвода тяжелых идиотов им на забаву, в отделении находились: закрытая компания рассудительно-злобных взрослых мужиков, днями напролет рубившихся в домино; несколько беспокойных шатунов-параноиков, которые постоянно ссорились с преследующими их внутренними голосами; трое или четверо оцепенело погруженных в себя дядек, с трудом реагирующих на вопросы; десяток несчастных, выживших из ума стариков, которые потерянно бродили по коридору в ожидании очередной кормежки; и пятеро (считая Фурмана) призывников, поступивших сюда почти одновременно.

Внешне в призывниках не было ничего «аномального» – таких парней всегда можно встретить на улице. Новое окружение произвело на них более или менее одинаковое впечатление, и уже на второй день они, не сговариваясь, образовали некое «тайное общество», члены которого по утрам по-человечески здоровались друг с другом, а в течение дня понимающе переглядывались, ободряюще перемигивались и потихоньку обменивались всякой полезной информацией (один из них, правда, очень быстро спелся с уголовниками, но слабый контакт с ним все же сохранился). Например, из разговоров со старожилами они узнали, что вроде бы призывников кладут в общее отделение лишь временно, на два-три дня. Здесь за ними осуществляется «первичное наблюдение» – как бы проверка на вменяемость, и если все проходит гладко, без каких-либо эксцессов и осложнений, их потом переводят «наверх», на четвертый этаж, в отделение экспертизы. О «верхе» среди обитателей общего отделения ходили легенды, из которых можно было сделать один-единственный вывод – там расположен Рай. Говорили, например, что «наверху» есть телевизор (Боже!), разрешены прогулки (фантастика!!!) и что там относительно тихо и спокойно – во всяком случае, нет таких ужасных психов, как здесь. Ну, и в туалете, соответственно, немного почище. Да, а кроме того, там работают молоденькие сестры… Как бы то ни было, им оставалось только терпеть и ждать этого спасительного перевода.

Находиться днем в палатах запрещалось, и бóльшую часть времени все обитатели отделения кучковались в общем зале. Поначалу Фурман, пытаясь справиться с чувством отвращения и приступами панического ужаса, часами расхаживал взад-вперед по длинному коридору вместе с плохо держащимися на ногах старичками и театрально-мрачными безумцами, пожираемыми своим внутренним пламенем. Одного из них – говорили, что он раньше был известным музыкантом, – периодически выгоняли из зала, так как он ни с того ни с сего вдруг взрывался страшным воплем: «Ш-шампанского мне, гады!!! Шампанского, я сказал, так вас перетак!» От неожиданности и вольной силы этого выкрика даже уголовники, резавшиеся за своим столом в плохонькие самодельные карты, вздрагивали и морщились. Через какое-то время крик повторялся – так же неожиданно и жутко, после чего все дружно матерились от испуга и начинали угрожать музыканту, а он с выпученными глазами ошалело оправдывался: мол, извините, ребята, честное слово, это не я, это всё они, голоса… Немного пообвыкнув, Фурман стал оставаться в зале, придвигая свободный стул, а чаще просто стоя перед одним из трех наглухо закрытых окон с пыльными стеклами и прочной наружной решеткой. Вид был наискучнейший: пустой заасфальтированный больничный двор, желтая стена, запертые ворота, какая-то улица с изредка проезжающими автобусами, пустырь с несколькими высокими вышками линии электропередачи, одинаковые серые панельные дома, кусок переменчивого весеннего неба, – но вглядываться в эту беззвучную картину было в тысячу раз лучше, чем иметь дело с тем, что многоголосо шевелилось у Фурмана за спиной.