Ришар Мийе - Пристрастие к некрасивым женщинам

Рядом с этой зрелой женщиной, почти старой для меня, тридцатипятилетнего, не имевшей никакого достоинства, кроме мускулистого здорового тела североамериканки, я чувствовал себя почти счастливым. Но я мог быть и жестоким, поскольку любовь не только поднимает до небес, но она не может долго продолжаться. Моя связь с Клодин, помимо всего прочего, постоянно прерывалась большими интервалами, вызванными ее работой. Я очень опасался предложения переехать к ней в Новый Брюнсуик и жить там с ней в доме, на который она копила деньги. Клодин называла это место Акадией, неподалеку от Батурста, рядом с бухтой Тепла, напротив Гаспези, и уверяла меня, что там был самый красивый в мире пейзаж, что там я смогу писать, а она займется мной, как никто до этого конечно же не делал. Догадаться об этом было нетрудно. А я смог бы целиком посвятить себя делу, в которое снова поверил бы благодаря ей. Женщины, к конечном счете, всегда находят для себя это занятие: дать мужчинам возможность бежать от самих себя, переделать нас, спасти, даже ценой трагических иллюзий, оживляя в нас все самое лучшее, хотя это – всего лишь светлая сторона самого худшего.

С годами писательская деятельность стала одним из тех мечтаний, которыми мужчина может, не считая себя полным неудачником, тешиться всю свою жизнь и при этом не жить с женщиной. Я не мог жить вместе с кем бы то ни было, особенно с женщиной, которую ценил бы только за секс. Если бы я жил с ней рядом, был бы обречен, перестал бы желать ее, начал бы презирать, если не ненавидеть, хотя в одиночестве вдвоем нет ничего отвратительного. Но мне было по нраву трудное, но тихое одиночество. Сначала так сложилось, а потом я оценил его преимущества. А вот парочка, пусть даже свободная, подчиняется порядку, это сразу же сделало бы меня бесправным. И я мечтал о старых порядках, о временах, когда брак что-то значил, а не был всего лишь буржуазной крепостью или предметом неразумных гомосексуальных и мелкобуржуазных требований, когда даже при моей внешности мог бы, будь я богат, жениться на ком-нибудь более красивом, чем я. Хорошенько об этом поразмыслив, я решил, что мне это все противно. Что могла бы почувствовать молодая целомудренная красивая девушка из хорошей семьи, увидев, как я приближаюсь к ней в первую брачную ночь? Очутившись перед голым мужчиной с надувшимся членом под обвислым или толстым брюшком и беспокойным взглядом, она была бы разорвана, изнасилована, словно служанка с фермы под забором. Думая об этом, я дрожал, представляя себе мою рожу над нежным лицом ребенка, которого я лишил бы невинности и вместе с ней мечты о браке, материнстве, вечной любви. Так было с младшей дочерью маршала Лоржа, она вышла замуж в четырнадцать лет за семидесятидвухлетнего герцога де Лозена. Ребенка, слишком юного, принесла в жертву семья, потому что она была девочкой. Она встала в бесконечный ряд страдающих женщин.

Узнав о Клодин Лафонтен, сестра завела разговор о Марселе Жуандо{ Жуандо, Марсель (1888–1979) – французский прозаик-модернист.}, взявшем в жены Элизу. Та была не только не нужна ему как жена, поскольку он предпочитал мальчиков, но и не подходила по характеру. Часто такое происходит по некой странной закономерности – человек всегда выбирает наименее подходящее, обрекая себя на вечные муки за один час любви.

Мы прочли много произведений Жуандо, нашего соотечественника и прекрасного писателя, его сегодня почти забыли, а если и помнили, то только потому, что они с Элизой были очень странной парочкой. Но мне была отвратительна любая мысль о браке. Стареть в компании женщины, которая будет увядать на моих глазах, к тому же быстрее меня, – это казалось мне в тридцать шесть лет чем-то похожим на ад. Уродство было ничем по сравнению с возрастом, ведь с годами перестаешь замечать свою внешность. А Клодин предлагала мне крупную сумму своих лет в обмен на мою молодость. Ее возраст был мне отвратителен, не сам по себе, а потому что она в свои годы еще старалась оставаться молодой. Это было еще хуже, чем обнимать безобразную женщину, чьи запахи, настроения, родинки, смех, голос не совместимы с твоими, что для меня было просто необходимо. Большинство женщин ради моего полного счастья требовали выключить свет в комнате и руководствовались другими органами чувств, но не зрением, и поэтому они просили меня покинуть их до рассвета. А если, что было очень редко, я задерживался у них до утра, они не разрешали мне смотреть, как убегали в ванную, чтобы я не смог сравнить, насколько они кажутся другими после занятий любовью, при свете дня.

Однако, чувствуя, как и все мужчины, тягу к юным женщинам, даже к девушкам-подросткам, с годами я начал отдавать предпочтение зрелым женщинам, словно с ними я мог не стесняться своей внешности. Но лицо Мари-Лор Эспинас всплывало в памяти сразу же, стоило мне только задумать отступить от своих правил и подыскать по своему вкусу какую-нибудь молодую и красивую женщину, интересовавшуюся только моим положением журналиста. Газетные писаки стали заменять романистов не только в реальной жизни, но и в воображении женщин. Так сказала сестра, увидевшая в этом знак, среди сотни прочих, конца литературы и делавшая вид, что рада тому, что я все-таки не стал писателем.

Моя теория была всего лишь предрассудком. Возраст не меняет ничего в желаниях и любви. И в уродстве тоже. Совсем наоборот: он придает им уверенность и глубину. И только благодаря великодушию женщин (или некой форме невинности, или свежести взгляда, не зависящего от сиюминутности) я мог получать награды, а не из-за моей концепции эквивалентности, от которой я все-таки не хотел отказываться, потому что боялся влюбиться. Это великодушие иногда проявлялось в вульгарных или отчаянных формах, как это было, например, с одной молодой женщиной, несомненно самой красивой из всех, кто у меня был до этого: брюнетка с глазами цвета голубого льда и великолепным телом, я встретил ее однажды вечером на Елисейских Полях. Она сама подошла ко мне и попросила пойти с ней в ночной клуб, куда одинокие женщины не допускались. Услышав мой отказ и увидев, как я огорчился, эта женщина отказалась от праздника и предложила пойти с ней выпить. Неважно где, главное, чтобы она не оставалась одна. Этот разговор закончился у нее в квартире на улице Акаций, где она жила в мрачном доме. Там она мгновенно разделась и с несколько наигранным смехом отказалась взять деньги, которые я посчитал себя обязанным ей предложить. Она уверяла меня, что не была путаной, даже не занималась этим по случаю, просто была одинокой девушкой, которую бросили. Она хотела отомстить, унизив себя и отдавшись первому встречному, самому уродливому в мире мужчине. Так я думал, когда она подошла ко мне, чтобы расстегнуть ширинку брюк. Она не хотела ничего другого, кроме моего члена, прошептала она, закрыв глаза с таким выражением страдания и покорности, что я готов был отвесить ей пощечину. Я не шевелился, спрашивая себя, не стоит ли прекратить все это, но не из-за огорчения, раненого самолюбия, опьянения, а из-за некой извращенности. Мне было отвратительно думать, что я пользуюсь этой ситуацией, возможно даже опасной, и ждал, что сейчас откуда-нибудь появится ее дружок, чтобы меня ограбить. Но она сказала: «Поцелуй меня, дай мне свой член, только его». Она произнесла эти слова очень громко, слишком громко. Я взял ее за руку, отстранил от себя, попросил сесть, сказав, что она потом будет жалеть об этом: «Я для вас недостаточно хорош». И тогда она произнесла слова, которые навсегда запали в мое сердце: «Это я плохая».