Витольд Гомбрович - Транс-Атлантик

*

Было у меня всего 96 долларов, которых в лучшем случае на два месяца самой скромной жизни хватить могло, а потому надо было поразмыслить, что и как устроить. Надумал я первым делом направиться к пану Чечишовскому, которого еще с давних лет знавал: мать его, овдовев, поселилась под Кельцами, в семье Адама Кшивницкого, милях в двух от Кузенов моих, Шимуских, к которым мы с братом моим и женою его заезжали иногда вроде как бы уток пострелять. Этот самый Чечишовский, уж несколько лет здесь проживавший, мог мне сослужить службу советом и помощью. Как был с баулами, так я к нему и поехал, и так счастливо все обернулось, что дома его застал. Это был, наверное, самый странный человек из тех, что я в жизни встречал: худой, щуплый и от Бледной Немощи, коей в детстве настрадался, очень Бледный при всей его любезности, предупредительности, он был как заяц в меже: ушами прядет, ветер ловит, а иногда ни с того, ни с сего Крикнет или вдруг Стихнет. Меня же увидев, так воскликнул: «Кого я вижу!» И обнимает, присесть предлагает, табуреточку подставляет и чем может служить спрашивает.

Истинной, но тяжко-Кощунственной причины, почему остался я, объявить ему я не мог, ибо, будучи Земляком моим, он ведь мог выдать меня. А поэтому я сказал ему, что так, мол, и так, что, видя, что от страны родной отрезан, с превеликою Болью решение принял остаться здесь вместо того, чтоб в Англию в Шотландию на скитания плыть. Он все с той же отвечал мне осторожностью, что, мол, наверняка в стремлении к Матери нашей каждого Сына ее сердце трепетное к ней, к ней птицей рвется, но, говорит, Ничего Не Поделаешь, понимаю Страдание твое, да только через океан не перепрыгнешь, а потому я решение твое одобряю, или не одобряю, и ты хорошо сделал, что здесь остался, хоть, может, оно и нехорошо. Говорит, а пальцы так и пляшут. Заметив тогда, что он пальцами своими так играет-играет, подумал я: «что ж ты пальцами-то вертишь, может и я для тебя поверчу» и тоже пальцами заиграл, а сам говорю: «Вы так считаете?»

— Не такой я безрассудный, чтобы в Наше Время хоть что-то считать или не считать. Но коль скоро ты остался здесь, то немедленно иди в Посольство, или не иди, и там доложи о себе, или не доложи, ибо, если доложишь о себе, или не доложишь, то большим неприятностям себя подвергнешь, или не подвергнешь.

— Вы так полагаете?

— Полагаю, а может и не полагаю. Делай, что сам считаешь нужным (здесь он снова пальцами заиграл), или не считаешь нужным (а сам пальцами играет), чтобы тебя Лихо какое не встретило, а может чтоб и встретило (снова играет).

Тогда и я ему пальцами завертел и говорю: «Что ж, таков твой совет?» А сам пальцами вертит-вертит, да как ко мне подскочит: «Несчастный, лучше б тебе Сгинуть, Пропасть да тихо, тсс, а к ним не ходить, потому как если уж к тебе прицепятся, то так и не отцепятся! Послушай совета моего: лучше б тебе с чужими, с иностранцами держаться, в иностранцах пропади, растворись, и храни тебя Бог от Посольства, да и от Земляков, ибо Злые они, Нехорошие, наказанье Божие, только и будут, что терзать тебя, так тебя и умучают». Я спрашиваю: «Так полагаешь?» На что он воскликнул: «Упаси тебя Господь, чтоб ты Посольства или Земляков, здесь пребывающих, избегал, ибо если избегать их станешь, то терзать тебя будут, да так и замучают!» Пальцами вертит, вертит и я тоже верчу, и уж от того верченья у меня голова закружилась, а ведь что-то делать надо, мошна-то пуста, и я такую речь повел: «Не знаю, может место какое получить, чтоб хоть в первые месяцы продержаться… Где бы здесь что найти?» А он в объятия меня схватил: «Не бойся, сейчас мы что-нибудь устроим, я тебя с Земляками познакомлю, они тебе помогут, или не помогут! Здесь в зажиточных купцах наших, в промышленниках, финансистах недостатка нет, а уж я тебя в их круг как-нибудь введу, введу, или не введу…» и пальцами все вертит.

Держим совет. «Есть тут, — говорит он, — три компаньона, у которых Компания есть — Конское и Собачье Дело Дивидендное они основали — вот они бы тебе и помогли, или не помогли бы, и, может, служащим или помощником с окладом 100 или 150 Песов тебя бы взяли, ибо они суть самые благородные, самые честные, или не самые честные люди, Компания же их Коммандитная, то ли Субастная, то ли не Субастная, но суть в том, чтобы каждого из них по отдельности схватить и по отдельности С Глазу На Глаз переговорить, потому что там с давних пор много Яду, Склоки, и так уж один другому опротивел, что один другому противен и только бы и противился ему. Но в том-то и дело, что один другого ни на шаг не отпускает. А посему, я тебя Барону бы представил, ибо человек он щедрый, душевный и в ласке своей тебе не откажет, и ничего страшного, даже если Пыцкаль тогда тебя разбранит и перед Бароном тебя последними словами откостерит, или Барон на тебя перед Пыцкалем прикрикнет и начнет перед Пыцкалем задирать, а Чюмкала перед Бароном да перед Пыцкалем тебя оговорит, а то и грязью обмажет. Суть же в том, чтобы ты у Барона был против Пыцкаля, а у Пыцкаля — против Барона (здесь он пальцами завертел)». Долго мы еще о том о сем говорили, друзей давнишних вспоминали, пока наконец (а может уже было два часа пополудни) я с поклажею моею не поехал в пансионат, который он мне указал, и там комнатку небольшую — за 4 песо в день — снял. Город как город. Одни дома высоки весьма, а другой стоит — низенький. На улочках тесных толчея большая, так что едва протиснуться можно, да машин великое множество. Гул, стук, гуденье, крики, воздуха невыносимая влажность.

*

Никогда этих первых дней моих в Аргентине не забуду. На следующее утро, как только я в моей комнатке проснулся, донеслись до меня из-за стены Старичка плач, стоны и причитания, а из сетований его одно только понял я: «guerra, guerra, guerra». Вот и газеты — крикливым голосом начало войны возвещали, но кто там что знает: один говорит так, другой — сяк, что, мол, обойдется — не обойдется, что, дескать, воюют — не воюют, и так ничего толком, и все Серо, Глухо, как в поле под дождем. День был ясный, погожий. Я в толпе затерялся, своей затерянности радуюсь и даже сам себе вслух говорю: «Не горюй, пескарь, когда рака бьют». Подумаешь, бьют! Перед редакциями газет людей тьма-тьмущая. Зашел я в дешевую харчевню, чтоб перекусить, и Биф за 30 центавос съел, но говорю (и все себе самому): «Здоров чижик, хоть барана свежуют». Подумаешь, свежуют! Потом, значит, пошел я к реке, а там пустынно, тихо, ветерок веет, и говорю сам себе: «Коноплянка чирикает, хоть барсук в капкане прямо из кожи вон лезет». Подумаешь, из кожи вон лезет… и за Гумном, за Прудом, за Лесом Крик безжалостный, Вой, Бьют, Убивают, к милосердию взывают, Спуску не дают, и уж Черт знает что, а ведь и впрямь — Черт!

Вот я и говорю: «На кой мне в Посольство идти, в Посольство я никак не пойду, а что Худа Кляча была, так и пусть ее околевает». Подумаешь, Подыхают. Говорю я, стало быть: «Всем, что у меня есть, клянусь и на всем присягаю: не стану я в это дело мешаться, потому как не мое это дело, и если им умирать, так пусть они и умирают», но только взгляд мой на малом Червячке остановился, что по травинке вверх полз, и вижу я, что Червячок тот в месте том и во времени, в ту то есть самую минуту и на этом самом берегу за этим океаном ползет и ползет, ползет и ползет, и тогда меня ужаснейшая тревога охватила, и думаю я, что пойду-ка я лучше в Посольство, пойду-ка я, а, пойду, пойду, Боже Правый, пойду, лучше пойду… и пошел.