Джозеф Хеллер - Поправка за поправкой

Победители получали всего-навсего восторг победы.

А победа их означала всего-навсего, что они обегали расположенные по углам квадрата базы большее, чем их противники, число раз. Если в их тяжких трудах и крылся еще какой-нибудь смысл, от Йоссариана таковой ускользал. Когда он заговаривал на эту тему с товарищами по команде, они отвечали ему так: «Наша победа доказывает, что мы лучше их». Когда же он спрашивал: «Лучше в чем?» — выяснялось, что лучше они всего-навсего в умении обегать базы. Этого Йоссариан понять не мог, а товарищи по команде не могли понять Йоссариана.

Освоившись — в разумных пределах — со странной, именуемой бейсболом игрой, Йоссариан выбрал для себя роль правого полевого игрока, поскольку довольно быстро заметил, что правому полевому игроку особо напрягаться не приходится.

Заняв свое место на поле, Йоссариан не покидал таковое ни при каких обстоятельствах. Пока его команда подавала, он лежал на правом поле, посасывая стебелек одуванчика и пытаясь достичь взаимопонимания с правым полевым игроком команды противника, однако тот отодвигался от него все дальше и дальше, почти до самого центрального поля, и все это время пытался уверить себя, что на правом поле нет никакого Йоссариана, посасывающего стебелек одуванчика и несущего о бейсболе такую ересь, какой он и не слыхивал никогда.

Когда наступал его черед подавать мяч, Йоссариан эту честь неизменно отклонял. В самой первой своей игре он принял ее и сделал трипл. Чтобы сделать следующий трипл, ему пришлось бы снова обежать три базы, а в беготне этой приятного было мало.

В конце концов настал день, когда правый полевой игрок противника тоже решил, что приятного в бейсболе мало, и играть в него наотрез отказался. Вместо того чтобы бежать к мячу, который катился на него, проскочив между двумя игроками внутреннего поля, он зашвырнул как можно дальше свою кожаную бейсбольную перчатку и побежал, дрожа всем телом, к питчерской горке.

— Не хочу больше играть! — завопил он и, залившись слезами, принялся дико тыкать пальцем в Йоссариана. — Пусть вон тот уйдет. Из-за него я каждый раз, как бросаюсь к мячу, чувствую себя идиотом.

Время от времени Йоссариан при первой же возможности смывался с бейсбольного поля, оставляя свою команду играть в меньшинстве.

Играя в баскетбол, Йоссариан получал удовольствие, намного превосходившее то, какое он получал, играя в бейсбол.

В баскетбол играли, перебрасываясь большим надувным мячом, девять человек плюс Йоссариан, разбивавшиеся для этого на две команды: одна состояла из пяти игроков, другая — из четырех игроков и Йоссариана. Игра эта была не такой патриотичной, как бейсбол, однако смысла в ней было гораздо больше. Вся она сводилась к попыткам забросить большой надувной мяч в металлическое кольцо, горизонтально прикрепленное к вертикальному деревянному щиту, который висел высоко над головами игроков. Побеждала та команда, которая чаще, чем другая, попадала мячом в это кольцо.

Всем, что в итоге получал победитель, был опять-таки восторг победы, а он большого смысла не имел. Зато баскетбол сам по себе имел куда больший смысл, чем бейсбол, потому что броски мячом в корзину были не совсем таким же маразмом, каким была беготня по базам, да и требовали они менее слаженной командной игры.

Баскетбол нравился Йоссариану еще и тем, что игру ничего не стоило остановить. Он мог остановить ее в любую минуту, просто забросив мяч как можно дальше, и проделывал это всякий раз, как тот попадал ему в руки, а после просто стоял, ничего не делая, пока кто-то бегал за мячом и приносил его обратно.

Однажды Рогофф подскочил на баскетбольной площадке к игравшему в баскетбол Йоссариану и пожелал узнать, почему это девять солдат стоят, ничего не делая. Йоссариан указал ему на десятого, бежавшего за мячом, который улетел за линию горизонта. Он же, Йоссариан, его только что туда и забросил.

— Ладно, но не стойте просто так, пока он за ним бегает, — потребовал Рогофф. — Выполняйте отжимания.

В конце концов Йоссариан понял, что с него хватит, что дальнейших физических упражнений, дзюдо, прямых левой, бейсбола и баскетбола ему просто-напросто не пережить. Может быть, все они и спасают жизни бойцов, решил он, но не платить же за это такую непомерную цену — цену, которая низводит человека вместе с его жизнью на уровень жалкого животного — обуянного страстью бобра.

Решение это Йоссариан принял утром, и когда после полудня все остальные солдаты отправились заниматься физической подготовкой, разделся и лег на свою койку, стоявшую на втором этаже казармы.

Лежа навзничь в одних лишь трусах и майке, он ощущал восторг человека, совершившего нечто в высшей степени достойное, а становившийся все более тонким, перенатуженный голос Рогоффа, строившего солдат у самого здания казармы, дарил Йоссариану покой. Неожиданно этот голос сменили голоса двух помощников Рогоффа, и Йоссариан услышал, как тот бежит к казарме и поднимается по лестнице. Когда Рогофф добрался до площадки второго этажа, влетел в комнату, где лежал Йоссариан, и увидел его в постели, Йоссариан улыбаться перестал и начал стонать. Рогофф резко затормозил, на лице его появилось выражение пристыженного соболезнования, и к койке Йоссариана он приблизился уже на цыпочках.

— Почему вы не вышли на физическую подготовку? — с любопытством спросил он, уважительно остановившись у койки.

— Заболел.

— Если вы заболели, почему не обратились в лечебную часть?

— Я слишком плох, чтобы обращаться в лечебную часть. Думаю, у меня аппендикс.

— Хотите, я позвоню, вызову «скорую»?

— Нет, пожалуй, не стоит.

— Может быть, мне лучше все-таки позвонить туда? Вас положат в госпиталь, будете отдыхать целый день.

Такая возможность Йоссариану в голову не приходила.

— Да, пожалуйста, позвоните, пусть пришлют «скорую».

— Сию же минуту и позвоню. Я… Боже милостивый, совсем забыл!

Рогофф, заблеяв от ужаса, резко развернулся кругом и на предельной скорости помчался по длинным половицам наполнившегося шумным эхом его топотни коридора к выходившей на крошечный деревянный балкончик двери.

Заинтригованный Йоссариан сел и переполз к изножью койки — посмотреть, что происходит.

Рогофф подпрыгивал на балкончике, хлопая над головой в ладоши.

— Раз-два-три-четыре! — закричал он сверху вниз стоявшим на плацу солдатам. Голос его бесстрашно взбирался к мучительному, опасному фальцету. — Раз-два-три-четыре! Хубба-хубба!

— Хубба-хубба, хубба-хубба, — вернулся к нему снизу сочувственный ропот невидимой аудитории — и продолжал возвращаться, пока Рогофф не воздел руку вверх, обратившись в дрянную карикатуру на регулировщика уличного движения, и ропот этот не придушил.