Джозеф Хеллер - Поправка за поправкой

Йоссариан. Чего?

Полковник( когда Клевинджер проходит мимо него ). Ненавижу тебя.

Клевинджер мерным шагом приближается к Йоссариану.

Шайскопф. Я тоже.

Клевинджер. Они меня ненавидят.

Полковник. Ненавидел до твоего появления у нас и ненавидел все то время, что ты здесь провел.

Шайскопф. Я тоже.

Полковник. И мы будем ненавидеть тебя до скончания наших дней.

Шайскопф. Я бы его линчевал, если б мог.

Клевинджер. Они трое взрослых людей, а я мальчишка, но они меня ненавидят.

Полковник. И желают тебе смерти.

Клевинджер. Мы говорим на одном языке, носим одну форму, но нигде на свете нет людей, которые ненавидят меня сильнее.

Полковник. И желают тебе смерти.

Шайскопф. Я тоже.

Полковник. Приятно видеть, как свершается правосудие.

Йоссариан( маршируя вместе с Клевинджером ). Я пытался предостеречь тебя, малыш. Они ненавидят евреев.

Клевинджер. Так я же не еврей.

Йоссариан. А им без разницы.

Полковник. Мы еще до всех вас доберемся.

Йоссариан. Видишь?

Полковник. А знаете, почему мне приятно видеть, как свершается правосудие, а, Дерь…

Шайскопф. Шайскопф.

Полковник. Шайскопф? Потому что… ( Йоссариан строевым шагом проходит мимо него .) Я сказал: до всех.

Йоссариан замирает, задумывается, усваивает смысл услышанного. Подходит к оружейной стойке, надевает на плечо винтовку и начинает выполнять штрафную маршировку вместе с Клевинджером.

Полковник. Потому что его совершаю я.

Полковник, хохоча, уходит со сцены вместе с Шайскопфом. Клевинджер, а следом за ним Йоссариан, покидают ее, маршируя в противоположном направлении.

ЗАНАВЕС

Когда мы достигли Бастии, самого большого города Корсики, он оказался пустым, знойным и тихим. Времени было около часу дня, а корсиканцы, как и итальянцы, прячутся после полудня по домам и не выходят из них до позднего вечера, когда начинает спадать жестокая, удушающая летняя жара. Один из отелей Л’Иль-Руса, города на другой стороне острова, прислал за нами такси. Машиной этой управлял Франсуа, бывший полицейский, человек жизнерадостный, бойкий, коренастый, со смахивавшей на бочонок грудью, очень покладистый. Лет ему было за сорок, а наряд его состоял из белой сетчатой безрукавки, чистых, свободного покроя, штанов и новых кожаных сандалий.

Из Бастии в Л’Иль-Рус ведут две дороги, верхняя и нижняя.

— Поедем по нижней, — сказала моя боявшаяся смерти жена.

— D’accord [43] Согласен (фр.). , — согласился Франсуа и тронул машину с места.

Через минуту-другую Бастия оказалась прямо под нами.

— Это и есть нижняя дорога? — спросила моя жена.

Это верхняя, сообщил Франсуа. Он решил, чтобы порадовать нас, ехать в Л’Иль-Рус дорогой более живописной, ну а если мы так и будем настаивать на нижней, что же, ею можно будет вернуться назад. Франсуа и вправду был человеком покладистым — соглашался с любым нашим предложением, а затем делал то, что считал правильным.

Со времени службы в армии я помнил, что на Корсике есть горы, но никаких представлений о том, как их много и какие они высокие, у меня не сохранилось. К вашему сведению, там имеется пик в девять тысяч футов и еще восемь высотой больше восьми тысяч. Один из этих восьмитысячников мы теперь и переваливали. Чем выше мы забирались, тем больше окрестности напоминали американский Запад. Вскоре мы увидели росший при дороге кактус, а затем в небе закружили орлы — под нами!

Примерно за два часа мы пересекли остров и приблизились к другому берегу, все еще оставаясь высоко над ним. Мы повернули на юг, миновали маленький пляж с несколькими немецкими дотами, которые никто не потрудился снести, и вскоре увидели в дымке под нами Л’Иль-Рус, раскинувшийся между горами и морем. Дорога неторопливо пошла вниз. Мы пересекли город и подъехали к стоявшему почти в самом конце его, на узком мысу, отелю.

Главная цель моего возвращения на Корсику состояла в том, чтобы снова посетить место расположения нашей авиационной базы, побродить по земле, на которой стояли наши палатки, посмотреть, какие изменения претерпела взлетно-посадочная полоса, с которой мы так часто взлетали и на которую так часто садились. База располагалась не в Л’Иль-Русе, а на другой стороне острова, милях в пятидесяти от Бастии. В Л’Иль-Рус я приехал потому, что во время войны здесь находился лагерь отдыха военно-воздушных сил. Увиденное меня разочаровало. «Наполеон Бонапарт» — роскошный отель, в котором селились офицеры, — закрыли. Отель, отводившийся для рядовых, снесли. И разумеется, никакого шума, оживления и суматохи времен войны здесь не наблюдалось. За исключением Рима и Неаполя, почти во всех связанных с моим военным опытом больших и малых городах, которые мне еще предстояло посетить, меня ожидало такое же разочарование. Они уже не имели хотя бы какого-то отношения к войне, а только благодаря войне я с ними и познакомился.

В тот день мы пошли купаться. На берегу музыкальный автомат проигрывал записи Боба Дилана, «Битлз», «Роллинг Стоунз» и Нэнси Синатра. За столиками сидело множество молоденьких девушек и юношей, красивых и нарочито невозмутимых, приехавших сюда на отдых из Ниццы, Марселя и даже Парижа. Вид они имели томный, пресыщенный и были полны решимости уделять нам не больше внимания, чем друг дружке.

Вечером я обедал с человеком, который в течение восемнадцати лет занимал в Л’Иль-Русе видный пост, — занимал бы и дольше, если бы эта честь его не утомила. Мы проехали вдоль берега несколько миль, отделявших город от деревни Альгажола, и пообедали в маленьком новом отеле, притулившемся на обращенном к морю склоне горы. Мой хозяин познакомил меня со стариком, который работал барменом в «Наполеоне Бонапарте», когда тот был домом отдыха американцев. Ничего сверхъестественного по части воспоминаний старик предложить мне не мог. Тогда было много спиртного и мало женщин, за исключением тех случаев, когда в отель с разных концов Корсики приезжали, чтобы потанцевать, армейские медсестры.

Гораздо больший, чем наш лагерь отдыха, интерес представлял мой хозяин — дородный щедрый смуглый мужчина пятидесяти с лишним лет, бывший в молодости истинным бонвиваном. Он учился в Париже и рассчитывал провести жизнь в удовольствиях и праздности, но затем потерял за короткое время отца, дядьев и деда и вынужден был вернуться на Корсику, дабы управлять здесь делами семьи. С того времени он и жил на Корсике. Он сказал мне, без особой, впрочем, убежденности, что по-настоящему полюбил этот остров, хоть и скучал по опере, балету, драматическому театру, хорошей еде, хорошему вину и возможности говорить о них с теми, кому они доставляли не меньшее, чем ему, наслаждение. Разговаривая со мной, он то и дело улыбался, однако веселость его омрачалась горестными сожалениями. У него был взрослый сын, который должен был в десять вечера приехать за нами в своей машине. Он не опоздает, заверил меня мой хозяин. И сын действительно появился ровно в десять.