Виталий Бернштейн - Долгий полет (сборник)

Места рядом с этим пассажиром занимали девочка лет пяти-шести и пожилая женщина, видимо, ее бабушка. Водрузив на нос очки, та с деловым видом листала какую-то газету. «Вашингтон Пост», вроде бы. А девочка-непоседа крутилась на своем сиденье, в щель между спинками кресел – ее и бабушкиного – бросала иногда любопытные взгляды на Бориса. Он улыбался в ответ. Бабушка, не поворачивая головы, изредка ворчала на внучку: «Лайза, Лайза, веди себя хорошо».

Соседи Бориса, парочка ортодоксов, сидели, уставившись глазами на телевизионный экран. По нему скользили строчки: «высота 10,7 км», «наружная температура –52 градуса Цельсия», «скорость 840 км в час», «приземление через 4 часа 20 минут». Потом эта же информация повторялась для пассажиров-американцев – в привычных для них милях, градусах Фаренгейта. Никак не соизволят перейти на единицы измерения, принятые во всем остальном мире. Какие-то дурацкие дюймы, фунты, галлоны – запутаешься, считая.

Итак, осталось 4 часа 20 минут, полпути уже за спиною… Борис бросил взгляд на свои часы, которые все еще показывали время в Израиле. Там без малого уже пять вечера. А встали они с Ромкой, чтобы ехать в аэропорт Бен-Гуриона, около часу ночи. Может, поспать немного?.. Борис опустил шторку в иллюминаторе, приладил под голову маленькую подушечку. Перед закрытыми глазами закружились картинки: Стена плача, Голаны, озеро Кинерет. Потом откуда-то появилась мутная Уводь и мост через нее, тот, что возле драмтеатра. Потом – их московская квартира. Лизочка сидит на диване в гостиной, зашивает порванные Андрюшкой штаны. А сын сидит рядом в трусиках и терпеливо ждет, когда можно будет идти гулять во двор… Картинки стали тускнеть – еще чуть-чуть и придет сон.

Но тут «Аэробус» резко тряхнуло – раз, другой, третий… Видимо, попал в зону завихрения. Даже на высоте десяти километров такое иногда случается при столкновении воздушных потоков. «Пристегнуть ремни» – раздалась команда по радио. Не открывая глаз, Борис послушно ее выполнил.

Тело самолета била крупная дрожь. Неровен час – возьмет вдруг и развалится?.. Нет, вряд ли. Самолеты теперь строят с большим запасом прочности. А если все-таки они разваливаются и падают время от времени, то чаще это – результат терактов. Ведь сумасшедших, фанатиков становится на Земле все больше.

Спать расхотелось. И перед глазами Бориса, под закрытыми веками, опять проступили давние годы. Потянуло его что-то на воспоминания сегодня. А может, душа смутно ощутила – пора подводить итоги? Возраст вон какой, каждый день надо быть готовым…

Борису вспомнилась почему-то давняя история с отцом Ромки. Того, как и отца Бориса, после начала войны забрали в армию. Воевал он в пехоте, оборонял Москву, успел прислать домой несколько писем. Последнее письмо (солдатский «треугольник» – лист бумаги, сложенный по одной, а потом по другой диагонали) пришло от него где-то в середине октября сорок первого. Дора Львовна, красивая худенькая брюнетка, потом не раз бегала в военкомат, пыталась узнать о судьбе мужа. Только через год на свой очередной запрос получила извещение, что муж пропал без вести. Всю войну она не теряла надежды, ждала. А когда война кончилась, поняла – муж погиб. Одной подымать двоих детей, Ромку и его младшую сестрицу Соньку, было нелегко. После войны, года через два, Дора Львовна сошлась с соседом по дому. Должность у того была завидная – во время войны он начальствовал в «ОРСе», а после войны стал директором гастронома. Он ласково звал ее Дорочкой, подарками дорогими задаривал. Они уже побывали в ЗАГСе, оставили заявление, чтобы зарегистрировать брак.

И как раз в это время Ромкин отец нежданно пришел домой. Позвонил в дверь – в рваном ватнике, с тощим «сидором» на плече. Оказалось, во время боев под Москвой он попал в плен. В Германии, в лагере для военнопленных, работал на каком-то руднике. Лицо Ромкиного отца несло на себе отчетливые приметы семитской крови – большой нос с горбинкой, толстые губы (такие же губы и у Ромки). Немец-надзиратель на руднике уже хотел, было, отправить Ромкиного отца в газовую камеру. Но тот, когда их везли в товарных вагонах в лагерь, догадался забрать удостоверение умершего соседа по нарам. Фамилия в удостоверении была лучше не придумаешь – Иванов. Тем не менее подозрительный надзиратель приказал отцу снять штаны и успокоился, только убедившись, что тот не обрезан. А не обрезали его когда-то родители потому, что и в грош не ставили всяких там раввинов, прекраснодушно ожидая скорого пришествия мировой революции.

Когда в конце войны лагерь освободила Красная армия, Ромкиного отца, тоже безоговорочно верившего в «светлые идеалы коммунизма», быстренько посадили снова в товарный вагон и через всю страну отправили на Дальний Восток. Уже в советский лагерь, опять работать на руднике – за то, что в плен попал. Два письма, которые он сумел отправить из нового лагеря, домой не дошли – больше писать не стал.

Ромкиному отцу вроде как повезло, через три года его выпустили из лагеря – по состоянию здоровья. Поставили диагноз – «силикоз», есть такая болезнь легких, она часто развивается у людей, работавших на рудниках. И вот в сорок восьмом году он нежданно появился на пороге квартиры. Дверь ему открыла Дора Львовна. Молча вгляделась в худое, обросшее щетиной лицо. Узнав, с тонким визгом повалилась на колени, обняла мужа за ноги. «Прости меня! Прости, если сможешь!» На крик выскочили в коридор Ромка, Сонька, сожитель матери. Дора Львовна, стоя на коленях, повернула к тому заплаканное лицо, медленно выговорила: «А ты уходи и забудь… Тебе только показалось – между нами ничего не было!» Тот все понял, ни слова не сказал. Наскоро собрал в спальне свои манатки, побросал в два чемодана. И ушел.

Ромкин отец прожил недолго, через полтора года «силикоз» уложил его в могилу. Дора Львовна свято хранила память об умершем, держала себя в строгости. А ее бывший сожитель еще долго надеялся, что они опять будут вместе. Иногда, подкараулив Соньку возле школы, он торопливо совал ей в портфель коробку с какими-нибудь дефицитными конфетами, поступившими в гастроном. Та благосклонно принимала подарок. А вот Ромка от таких подарков всегда вежливо отказывался. Память об отце не позволяла.

Соня с мужем уехала в Израиль на несколько лет раньше Ромки. Они тоже жили в Тель-Авиве – в южной его части, в районе старой Яффы. Уже в конце двухнедельного пребывания Бориса в Израиле Ромка повез его к сестре, повидаться.

В их школьные годы Сонька была совсем малолеткой. Если мать задерживалась на работе, Ромка после уроков забирал сестренку из детсада и потом вместе с ней приходил на тренировку. Усаживал ее на мягкий травяной газон – возле волейбольной площадки в их школьном дворе. Она с интересом наблюдала за игрой, восторженно орала после каждого удачного удара брата по мячу. В институтские годы, забегая иногда к Ромке домой, Борис встречал там уже другую Соньку. Худая и длинная, как Ромка, она часами торчала в коридоре у телефона, болтая с одноклассниками. А после того, как Борис перебрался в Москву, они ни разу не виделись. Лишь изредка Борис узнавал от Ромки, что сестра вышла замуж, что потом сын у нее родился. Выходит, сколько же они не виделись – почти полвека?