Михаил Климов - Старый дом

– И это понимаю… – он остановился, повернулся к ней. – Но тут… – он поискал слова, наконец, нашел, – тут все зависит от вас…

– Как я понимаю, – она тоже встала, – вы делаете мне предложение?

– Да… – только и смог выдохнуть Слава.

И замер, ожидая ответа.

– Предположим, – очень жестко сказала она, – что я принимаю ваше предложение…

– Предположим или принимаете? – прервал ее Прохоров.

– Принимаю… – все так же жестко ответила Надежда, – но как и где, вы предполагаете, мы будем жить?

– Здесь… – робко сказал он.

Все пело в душе его от того, что она сказала «да».

Все напряглось в душе его – отчего она такая сердитая?

– Ну, в смысле в вашем времени, – продолжил он, – только не в России. Мы можем поехать с ребятами, а можем найти какое-то свое место под солнцем. Поделим деньги, которые добыл Володя. Как вы относитесь к Канаде?

– Ничего о ней не знаю… – все так же жестко ответила Надежда. – Но ваш план не годится…

– Почему? – в отчаянии почти закричал он.

– Потому что вы не сможете выйти из моего дома… – печально сказала она. – На улице полно полиции… И все ищут вас, потому что тот человек, который нас преследовал – был лучший сыщик Москвы и он только что вернулся из Парижа, где проходил специальную подготовку.

Слава замер, ожидая продолжения. И оно последовало.

– И вы его случайно убили…

Большую часть ночи Прохоров не спал.

Крутился, вертелся с боку на бок, иногда задремывал, но тут же просыпался…

В последние годы мало спать вошло в привычку, возраст, наверное, но тут было другое…

Каждый раз, когда он закрывал глаза и ему казалось – сон приходит, Слава видел лицо «итальянца». Причем не как положено в кино и в литературе – лицо в тот момент, когда сверток (а что в нем было?) обрушивался на голову врага.

Почему-то он видел, как тот с брезгливой физиономией гонит мужика-мороженщика.

Может быть, подсознание подсовывало Прохорову эту картинку, как некий негатив, некое оправдание тому, что произошло?

Кто знает?

А может, просто память не запечатлела момент удара (чем же я его?) и сохранила только первое впечатление…

Да и темно было, Слава лица не видел, это точно…

Он взял себя в руки, встал, включил свет, нашел помойное ведро и рылся в нем некоторое время, пока не нашел бумаги, в которые были завернуты их с Надей никому не нужные теперь покупки.

На самом большом листе, на том, в который был упакован кирпич, была видна на сгибе узкая красная полоска.

Прохорова передернуло – вот, значит, чем, все по марксизму-ленинизму – булыжник – орудие пролетариата.

Он скомкал бумагу, сунул ее в ведро, хотел выставить помойку за дверь, но передумал – мало ли кому и что покажется интересным. Вынести ведро он сможет только завтра, но и там роются бомжи, будет уже другая классика – как в американских детективах – случайно некто (мусорщик, ребенок, собака) находит труп и начинается расследование.

Прохоров головой отлично понимал, что мертвое тело и узенькая плоска крови – не одно и то же, но держать ЭТО в доме он больше не мог. Поэтому опять достал бумагу, вырвал тот кусок, с красным, тщательно, однако стараясь не задевать пальцами полоску, изорвал его в мелкие клочки и спустил все в унитаз.

А сам кирпич завернул в какую-то тряпку, потом в бумагу и сунул в угол за туалетом…

Выбросить Фабера, хоть он и оказался орудием убийства, рука не поднялась…

Но выбросил бумагу, спрятал кирпич и, как ни странно, стало легче…

За стеной послышался вздох и скрипнула Надина кровать.

Не спит?

Слава был нормальным мужиком и всю жизнь считал, что лучшее утешение в горе, в ужасе, в несчастье – это любимая женщина. А если еще и ночь провести с ней – так вообще – лекарство, каких нет.

Но тут он понимал, что ничего не могло быть, просто потому, что не могло.

Надя вчера, перед уходом, спросила сама:

– Я могу остаться, – сказала, потом, видимо, поняв, насколько двусмысленно прозвучала фраза, добавила: – Посидеть с вами…

– Мне лучше побыть одному… – честно сказал Прохоров, понимая, что может быть, сейчас рвет или надрывает какую-то невидимую нить, их связывающую. – Самому все передумать и пережить…

– Понимаю… – сказала Надя таким тоном, что он почувствовал – понимает.

И вышла.

А он остался один… И к лучшему, наверное…

Слава встал, выключил свет, попробовал еще поспать, но и в этот раз сон длился недолго – его разбудили колокола…

За окнами была серая предрассветная муть…

Может, в храм сходить?

Время уже полвосьмого, вот-вот начнется литургия.

К причастию, конечно, не допустят, но хоть исповедуюсь…

Может, легче станет?

Встал, оделся, решил идти не в Христа Спасителя, там народу всегда миллион, а в Илью Обыденного – там поспокойней.

Но пока шел – начал маяться…

Как он может рассказать об… «итальянце»? Ведь если священник – нормальный человек, он просто обязан послать его с признанием к ментам. Потому что одно дело – Божье прощение, совсем другое, как мы с людьми живем…

Просто обязан отправить его в отделение…

И как ему объяснить, что все произошло сто лет назад?

Как объяснить ментам, если он послушает священника (а как можно не послушать священника на исповеди?), что труп давно сгнил и найти его не представляется возможным?

Есть три варианта поведения властей в такой ситуации – в лучшем случае (если, конечно, он все честно расскажет, как было) его просто выгонят за дверь, как сумасшедшего.

Или отправят в психушку…

Или, решив, что он сумасшедший, но обеспеченный сумасшедший, просто начнут шантажировать и качать деньги…

Какой лучше?

Однако идти все-таки надо, тут выбора нет.

Слава перекрестился троекратно, пропустил двух прихожанок, на что они удивленно посмотрели на него, и вошел в храм…

Вошел, почему-то повернул сразу налево, прошел немного глубже и очутился перед иконой «Нечаянная радость».

Прохоров был не большой знаток икон и совсем не истовый прихожанин. И в храме этом он никогда не был, только мимо проходил и проезжал и видел, что несметных толп здесь почти не бывает. И про икону эту он ничего не знал, только смутно помнил, что как-то она связана с раскаявшимся разбойником.

Но почему-то подошел прямо к ней, помолился, чтобы Господь послал ему прощение. И пошел дальше по храму, расставить свечи – у кануна, у праздника, всем святым, всем святым этого храма, Богородице (эту он уже поставил у «Нечаянной радости»). И пятую – Господу…

Но когда хотел поставить Христу, вдруг увидел, что на амвоне стоит седенький священник и манит его рукой.

– Ты, кажется, хотел исповедоваться? – спросил он тихо и повернулся к Прохорову боком, наверное, чтобы лучше слышать…