Александр Гончар - Тронка

— А разве ж не радуется душа, когда стрижешь барана, а на нем руно!.. Такое руно, что раскинешь и — на весь сарай!..

С блаженной оторопью слушает этот гомон Стасикова мать; переселенка, она еще не совсем обвыклась в этих краях, сидит среди здешних людей, неподвижно-торжественная в ярко вышитом уборе, и только нет-нет да и взглянет счастливо, как на солнце, на своего сына.

А Тоня тем временем уже стреляет своими карими в сторону капитана Дорошенко.

— Скажите, вы на острове Паски были?

— Не Паски, а Пасхи, — чуть слышно поправляет ее Виталий.

— Не имеет значения, — громко возражает Тоня. — Верно, что там люди голыми ходят?

Капитан смеется, а Лина Яцуба, не сводя с него серьезных глаз, задает ему вопрос, давно уже, видимо, мучивший ее:

— Расскажите, как вы жили? Были вы счастливы?

Капитан некоторое время сидит молча, лицо его хмурится. Как он жил? Был ли он счастлив? Не так-то просто на это ответить. Ожидая его слова, старшеклассники внимательно глядят на него. Для них капитан Дорошенко — человек завидной судьбы, им нравится его необычная профессия, привлекает его манера держаться, деликатность, внешняя подтянутость и какая-то свежесть, которой так и веет от него. Хотя виски уже серебрятся, но с виду капитан еще моложав, у него здоровый цвет лица, особенно если принять за признак здоровья и этот вызванный высоким давлением пылающий румянец… В глазах задумчивость и ум…

— На судьбу не жалуюсь, — молвил словно бы сам себе капитан. — Было и счастье. Дружба была. Знаете, какая у моряков дружба крепкая?

На морском кителе, обтягивающем могучие плечи Дорошенко, — якорь, цепь и секстант. Мальчишки не отрывают глаз от этого значка со знаменитой морской тройкой. Цепь и якорь — серо-стальные, секстант — золотой. Поговаривают, что и капитан — в отставку. Неужели отплавал свое, неужели теперь только степные ветры будут покрывать пылью этот золотой секстант, и якорь, и цепь?..

Хлопцев разбирает любопытство.

— Расскажите про ваши плавания… Как вы капитаном стали?

Дорошенко, улыбнувшись, задумчиво начинает, как будто о ком-то постороннем, рассказывает им про одного смешного парубка, который с торбой за плечами, в чабанской свитке пришел некогда из степей в Лиманское с мечтою… увидеть океан. Рассказчик чуточку грустно посмеивается над этим пареньком, но все чувствуют, что он рассказывает о себе. Ведь именно в их возрасте пошел он отсюда в свое житейское плавание, именно таким парубчаком — в свитке, с торбой — подался на заре юности в Лиманское…

Хлопцу грезились тогда паруса до неба, пальмы еще не открытых архипелагов, а пришлось наняться кастрюльником к збурьевскому дядьке-капитану.

И, погружаясь в воспоминания, Дорошенко поясняет, кто они были, «дядьки-капитаны», ибо мало кто знает теперь, что дядько-капитан — это был характерный тип местного мореходца — выходца из Олешек, из Збурьевки или из других береговых сел Днепровского гирла. На всем Черном море отношение к ним было насмешливо-ласковое, шутливое, их еще издали узнавали в портах.

— А, збурьевские! — И на лицах расплывались улыбки.

Множество разных прибауток ходило о них по Черноморью, потешая матросов и на своих берегах, и в тавернах чужих портовых городов. Вот он выплывает из-за олешковских камышей, этот их усатый Одиссей…

— Дядько-капитан! — зовет кто-то с берега. — Со средою вас!

— Га?

— Со средою!

— Га? (Далеко, не слышно за ветром.)

— Со сре-до-о-ю!..

Тот наконец застопорит машину (когда машина есть) или свернет парус, если идет под парусом, и начинает править ближе к берегу.

— Что ты кричал?

— Со средою, говорю, вас…

— А чтоб ты утонул, разбойник… А сегодня ж еще и четверг!..

И плывет себе дальше.

У такого дядьки-капитана должен быть, конечно, и юнга, то есть мальчишка на «дубке» или на «байде» (так называлось его суденышко).

— А ну, прыгай, Ванько, измерь глубину…

Прыгнешь, измеришь.

— До пупа!

— Ишь, верно!.. И у меня на морской карте так указано…

Крутоваты и прижимисты были эти дядьки-капитаны, и хоть без большого образования, но в кашу себе плюнуть не давали: имели высокое мнение о своем мореходном искусстве, дорожили обычаями старины, считали, что происходят от запорожских казаков и что Збурьевка их возникла как раз там, куда «из бури», из открытого моря, заходили переждать непогоду запорожцы на своих неуловимых, обшитых камышами «чайках»…

Поговоркой стало среди них: «Мы, збурьевчане, как англичане, только говор не тот».

Шутки шутками, но спросите где-нибудь, хоть на краю света, моряка-черноморца, откуда он? И чаще всего он окажется збурьевским или олешковским. Из поколения в поколение пополняют они Черноморский флот капитанами, матросами, а днепровский лиман — лоцманами. Да и в наше время дают прославленных капитанов, героев-подводников и отважных китобоев. Тогда, в двадцатые годы, к айсбергам Антарктики еще не ходили, это зато ведь они, степные мореходы, проложили тогда своими «дубками» так называемую «Золотую линию» от Олешек до Одессы, линию, по которой плыли каждое лето в черноморскую столицу дары украинских степей — полосатые арбузы «херсонские» да «туманы», — от них целая гавань в Одесском порту так и называлась Арбузной…

И вот с этой арбузной «Золотой линии» и вышел юноша Дорошенко в широкий свет. В отдаленнейших гаванях мира давно знают его в лицо; и, когда он появляется, тамошние называют его в шутку «Иван с Украины».

Для него уже не осталось на планете экзотики. И когда он в беседе упоминал о Кейптауне или Пирее, то это звучало в его устах так же привычно, как Лиманское или какая-нибудь степная Ивановка.

Однако тогда, в юности, надо было очень сильно любить море, чтобы не разочароваться, попав на «дубок» к дядьке-капитану, где сваливается на тебя самая будничная работа, где вместо компаса и лоций изволь кастрюли да рыбу чистить! Вместо того чтобы бороздить синие просторы океана — извозничай по побережью, вози руду из Поти до Мариуполя или цемент из Новороссийска… Дядько-капитан был усатый, дебелый, крутого нрава. Черное море он рассматривал как свое домашнее, и наука судовождения у него была упрощена до крайности:

— Напрямки!

Вот так и начиналась его, Дорошенко, житейская дорога. Не раз после того огибал он планету, но где бы ни был, с этой или с противоположной стороны земного шара, он всегда своими мыслями стремился сюда, в часы радости и грусти неизменно возвращался в это степное село, в это пыльное, как бы забытое место планеты, которое было ему дороже всего. Маленькая точечка на Земле, далеко не райский уголок, черные весенние бури, овечьи кошары и молочай, а душа его отовсюду рвалась именно сюда, только здесь всегда находила она покой, дружбу и любовь, наполнялась здесь силой.