Добрица Чосич - Время смерти

Богдан начал внимательнее вслушиваться; Лука Бог под хмельком рассуждал вдохновенно и убежденно: человек вполне справедливо осужден на вечные муки, он ничуть не заслуживает сочувствия.

В дверях сторожки встал Иван Катич и, не скрывая своего раздражения, крикнул:

— Вы здесь греетесь, а наверху солдаты мерзнут!

Волнуются, разбегутся все!

— Тех, кто волнуется, ты немедля свяжи и доставь ко мне! Чего ждешь, свяжи и приведи, — строго ответил ему Лука Бог.

— Сами вяжите, я не стану!

— Что ты сказал, студентик? Бунтуешь, студентик? — Скинув шинель, подпоручик угрожающе встал.

Охваченный стыдом оттого, что Иван застал его за приватной беседой с командиром, и опасаясь, как бы тот не влепил Ивану оплеуху, Богдан прыгнул через костер и, прикрыв собой Ивана, повысил голос:

— Иван прав! Вы, подпоручик, не знаете, что говорят солдаты! Я полагаю, бессмысленно жертвовать остатками нашей роты.

— Марш отсюда! Вон! Мать вашу…

Оскорбленные и униженные, вышли они в студеную ночь, шли медленно, с трудом преодолевая глубокий снег; когда пулемет умолк и мрак сгустился в тишину, Богдан хрипло, срывающимся голосом произнес:

— Постой, Иван. Я хочу тебе кое-что сказать. Ты знаешь, я считал, будто немного знаю о том, что такое война и что такое люди. И разделял их в основном на несчастных и злых. Что я собой представляю и мой образ мыслей ты знаешь. Сейчас я не вижу ни несчастных, ни злых, все перепуталось. Ничего больше я в людях не понимаю. После вот этого разговора. Не понимаю, что такое этот Лука Бог. Не понимаю уже, что такое я сам и кем стану завтра…

— А я, напротив, начинаю постигать и людей, и войну. Я стану мудрецом, если год провоюю, — едко и мстительно возразил Иван.

Они не видели лиц друг друга, хотя оба этого хотели, потому что чувствовали: сейчас они бы узрели незнакомый, подлинный облик друг друга. Без единого слова разошлись они к своим взводам; удаляясь во тьме, каждый слушал шаги другого по начавшему образовываться насту.

Богдан не успел разыскать свое укрытие, как над головой у него пропели пули: этот пулемет на вершине вдруг оскорбил его, унизил, словно кто-то дал ему пощечину или плюнул в лицо. Это уже не вид оружия, а проявление некоей всемогущей власти над людьми. Самодурство, наказывающее и унижающее по своей прихоти, — это и есть Австрия. Будь среди сербов на Превии воистину храбрый и гордый человек, он бы под покровом ночи сумел уничтожить это чудовище. Богдан поудобней устроился на дне окопчика, втянув голову в воротник шинели, но глаз не закрывал; он вглядывался в круговерть мрака, слушал, как кашляли и ворчали рядом солдаты.

В Крагуеваце, когда он сидел в пустом вагоне и плакал о Наталии, он был убежден, что случилось самое большое несчастье, какое могло с ним произойти в эти дни; на Бачинаце, когда, испугавшись смерти, он зарылся в камни, он всеми порами кожи ощутил свое ничтожество; он не понимал боли унижения, пока Лука Бог не сказал ему прямо: «Отойди, от тебя смердит»; в воронке, где снаряд разорвал вестового и ранил майора Гаврилу Станковича, он до конца постиг глубину несправедливости и мстительности войны; сегодня утром он не удивился тому, как легко убить человека — вовсе незнакомого, неведомого парня можно прикончить только за то, что он повязал голову от мороза черным крестьянским платком; вечером он доказал, что может быть жестоким с солдатами, как Лука Бог; а сам этот казарменный кровосос, пустозвон, которому не надобна свобода, но лишь униженно склоненные выи и поверженные люди, как никто дотоле смутил его своими поисками смысла в совершенном Адамом грехе. И Иван Катич, поступивший сегодня так, как до Бачинаца поступал он сам, Богдан Драгович… Что ожидает его завтра? Он смотрел на бруствер окопа. Его ждет пулемет на вершине. Будет ли конец у этой ночи? Зубы выбивали дрожь не только от стужи.

— Взводный! Где вы, взводный?

— Ты кто? Что случилось? — Богдан с трудом выпрямил окоченевшие, затекшие ноги.

— Это я, вестовой, Милован. Убили командира!

Богдана как подбросило:

— Что ты сказал? Кто убил?

— Я в лесок отошел за дровишками, тут винтовка и стукнула. Я подумал было, он сам палит, для забавы. Приношу дрова и вижу: он лежит у огня, пуля разнесла лоб. И никого нету.

Богдан дрожал всем телом, не веря, не понимая.

— Кому ты еще сказал?

— Только тебе. Ступай сам, погляди.

Богдан ошалело бежал по склону горы, подгоняемый короткими пулеметными очередями. В сторожке возле погасшего костра лежал Лука Бог, вытянувшийся, с расколотым черепом и разверстым окровавленным ртом, словно продолжая кричать: «Марш отсюда!» Из кармана шинели торчала какая-то книжечка; фляжки с ракией нигде не было. Нагнувшись, Богдан вытащил книжицу — Ветхий завет, старый, раскисший, мокрый томик. Вот и уснул человек в своем Эдеме. На берегу одной из тех рек, о которых Богдан не сумел бы сказать, где они находятся. Он сунул книгу себе в карман. Алекса Дачич убил. Он один на это способен, подумал Богдан и еще больше: испугался.

— Как же ты никого не увидел, когда услыхал выстрел? — спросил он.

— Никого, господин взводный, детьми своими клянусь.

Ставшие ватными ноги не держали, напуганный и растерянный Богдан вынужден был опереться на косяк. Что грядет? Что делать? Сообщить в штаб батальона.

— Где штаб батальона, Милован?

— Не знаю, господин взводный. Он знал. А вестовой оттуда еще не вернулся.

Богдан выскочил наружу и побежал к Ивану рассказать о случившемся. Это преступление, преступление, твердил он, хотя и убили Луку Бога. Разыскал Ивана, задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, рассказал о случившемся и добавил:

— Теперь мы с тобой отвечаем за роту. И за убийство Луки Бога.

— Ты командир первого взвода и в случае гибели ротного принимаешь на себя команду, если нет старшего по чину. А у нас в роте его нет, — ответил Иван со спокойствием, которое потрясло Богдана.

— Брось ты эту иерархическую чепуху! Убили командира! Убили человека. Пусть даже Луку Бога. Но ведь это наша армия, наш народ. Мы не должны так цинично и свысока проходить мимо такого случая!

— Ты хочешь создать военный трибунал? И в этой ледяной пустыне судить убийц Луки Бога? На рассвете мы расстреляем убийц, а потом пойдем в последнюю атаку на пулемет? И это стало бы логическим концом роты на Сувоборе? — Иван умолк, сообразив, что лишено смысла продолжать разговор в таком тоне, который опасно отдалял его от Богдана, и поэтому добавил озабоченно — Я согласен на все, что ты предложишь!

— Я не знаю, где находится штаб батальона. Пока не вернется связной, мы ничего не можем туда сообщить. И я не знаю, что сказать солдатам. Разумеется, формально, потому что они узнали обо всем прежде нас. Может, следует допросить подозреваемых? — Богдан умолк: пулемет осыпал Превию длинной очередью трассирующих пуль; можно ли Алексу Дачича назвать убийцей? А если обвинение будет облыжным?