Добрица Чосич - Время смерти

— Случай получить орден, господа унтер-офицеры.

— Случай не замерзнуть, господин подпоручик. Я возьму трех солдат и пойду на охоту, — решительно произнес Данило.

Бора заметил, как бледность залила лицо Данилы — не от холода. Глядя на товарища, сказал:

— Я бы за культурными германцами послал старых охотников: капрала Здравко, Пауна и того Дамяна, который сам себя при ходьбе не слышит.

— Нет, из них я возьму только Пауна.

— Ступайте немедленно. Держитесь левее, вдоль лощины. И глядите, выбирайте, нужен с чином. Грубо не обращайтесь. Будьте вежливы, пожалуйста! — И подпоручик Закич нырнул в лес и туман.

— Какой элегантный приказ! Пусть теперь кто-нибудь посмеет сказать, что у нас крестьянская армия, — с иронией сказал Бора, опасаясь за Данилу, а тот молча, бросив в его сторону долгий прощальный взгляд, заиндевелый, последовал в туман за своим дыханием, сминая смерзшийся снег и ломая тишину.

Бора медленно, стараясь не дробить наст, вернулся в окоп, вспоминая, как прошлой ночью Данило подарил его будущему сыну свою деревянную лошадку, пегую. До чего нелепо!

Мороз заставил обе армии покинуть окопы; сделали они это одновременно. Сербы не заметили, что кашель, отхаркиванье, скрип снега под ногами принадлежит не только им. Швабы первыми уловили разницу между тяжелым топотом собственных ног в солдатских башмаках и легким переплясом сербов, обутых в опанки; с еще меньшим трудом отличили они сербский кашель и сморканье, более глубокие и громкие, чем у них; перепуганные, открыли стрельбу. Сербы ошеломленно замерли, тоже испугавшись, попадали в окопы, ответили беглым огнем.

Бора Валет старался убедить себя: это та решающая, великая битва, которой жаждет Данило. Но сам он шел к ней, не чувствуя себя истинным солдатом, без ненависти. Страх и злоба боролись между собой. Причины психологические, восходящие к особенностям человеческого характера. Привычка и инерция. Дерутся люди, а не воины. Палят наугад в туман. Ладно, он станет уничтожать мглу и иней. Чуть приподнял ствол — пускай пуля летит в лес, пускай от его выстрела осыплется иней. И повернулся к лесу: неприятельские пули трещали в кустарнике, сбивая снег. Даже красиво. Свист и завывание над головой. Лоб его выглядывал из снега; напрягшись, Бора стрелял: пуля устремилась в верхушки буков, убеленных туманом.

Стрельба оборвалась вдруг. Бора не заметил, кто первым прекратил огонь. Вполне возможно, кончили одновременно. Час той решающей великой битвы, очевидно, еще не пришел. И незачем ему приходить. Бора смотрел в туман, держа голову над бруствером; остро пахло порохом, пощипывало ноздри. От мороза болели уши, нос, пальцы, болели так, словно их сжимали тисками; мороз стягивал, царапал кожу на коленях, кажется, похрустывали кости. Он пошел по траншее узнать результаты перестрелки. Солдаты выглядели смешно: с заиндевелыми бровями и усами, вовсе не походили на солдат. Если в такого солдата сейчас угодит пуля, будет убит замерзший, несчастный и беспомощный человек — отнюдь не серб, враг Австро-Венгрии и Германии. Шепотом предостерег, чтобы не кашляли. Затыкая шапками рты, люди корчились на дне траншеи, стараясь справиться с приступами надсадного кашля. В царившей вокруг тишине было слышно, как иней слетал с веток. Боре казалось, он слышит движение тумана, течение его и кружение. Дойдя до середины траншеи, он бесшумно, задерживая дыхание, вернулся обратно на свое место.

С противоположной стороны, из тумана, зашмыгали носами швабы, тоже приглушали кашель; кто-то угрожающе шипел на них. Как же выглядит, каков он, этот мой коллега на том конце поляны? Больше меня боится. Подлее меня. И сильнее ненавидит меня, чем я его. Тщеславен. Воюет для того, чтобы выдвинуться, глупец, воюет ради чинов и орденов, бедняга. Были б мы порядочными людьми, рыцарями, истинными героями и воинами старых добрых времен, а не ура-патриотами этой новой эры машин и аэропланов, мы прекрасно бы сейчас договорились не стрелять на кашель, не бить по шмыгающему носу. Бесчестно использовать непогоду и с помощью мороза убивать противников своего государства и своего монарха. Убивать окоченевших, больных людей, одолеваемых насморком и кашлем.

Борьба за тишину продолжалась недолго: мороз вынуждал стучать зубами и шевелиться; возрастала свобода движений, раскрывались сумки, громко жевались смерзшиеся галеты и промороженные луковицы; Бора вслушивался в жевание. Оттуда, из тумана, донеслось позвякиванье котелков — тоже завтракают, только едят что-то ложками. Представители богатой империи. Завоеватели. Однако сейчас устанавливается равенство и солидарность. Сербы привычно жуют. Шмыгают носами привычно. Кашляют, правда приглушенно, соответственно силе своего государства и армии. Швабы тихонько беседуют за завтраком. Право сильных и привилегия победителей. Жаль, нет здесь Данилы, послушал бы, как принимают пищу две вражеские армии, понял бы, что они собой представляют. И осознал бы, что делают они это с верой в человечность. Человечность, которая превосходит ненависть и которая сильнее страха. Которая выше знамен, гербов, мундиров. Это открытие его взволновало. Надежда. Глупость, традиционная чепуховина. Ну-ну…

Он вылез из своего окопа и пошел по брустверу вдоль траншеи, между двумя армиями, уничтожавшими свой завтрак на снегу, между промерзшими, невыспавшимися, голодными людьми, которые едят то, что выдали им их государства. Чем не молодеческий подвиг — разделить трапезу, вместе позавтракать на белой поляне, поздороваться друг с другом, как полагается нормальным людям, и вернуться в окопы, к своему делу? Он шагал по целине, под ногами потрескивал наст, нет-нет и чернела гильза. Слышат его швабы наверняка. Пусть слушают и осознают, что он им чуточку верит. Его солдаты, обомлев, следили за ним. Даже жевать перестали. Замерли. Не шмыгают носами, не кашляют. Он не останавливался, не спускался в окоп. Шагал по нетронутому снегу, между двумя страхами. За себя ему не было страшно. Нет, люди, матерью родной клянусь, единственной в целом мире! Страшно мне только, как бы какой злодей, болван, не прикончил надежду, доверие, это чувство человеческой солидарности в общем страдании на лютом морозе. Тогда, люди, тогда война проиграна для обеих армий, для всех. Наверняка, глупые мои братья-идиоты! Где сейчас Данило? С его нетерпением торопятся только к смерти. Бора шмыгнул носом. Откашлялся. Шел дальше. Туман клубился над поляной, там, где были швабы. Свои солдаты испуганно глядели на него, перешептывались.

— Ты пьяный, взводный, или спятил? — шепнул кто-то из окопа.

Он улыбкой ответил на шепот, не разглядев говорившего в тумане. Знакома мне игра ва-банк. Здесь нечто иное, мужики. По траншее ширились кашель и шмыганье. Вдруг чей-то кашель резко оборвался, солдат оцепенел в ужасе; Бора не видел кто. После первого, подавленного своим страхом, затих другой; ужас пролетел над траншеей и замер, заледенел. Бора остановился, слушал: швабы тоже утихли. Морозную тишину нарушало только тяжкое дыхание да движение тумана над кустарником; шуршал иней, падая с веток. Не выдержал Бора этой тишины; как подкошенный рухнул на снег перед траншеей, а над поляной по-прежнему струился туман и громыхало его сердце. Лежа неподвижно, ждал пулеметной очереди, взрыва гранаты, выстрела. Ожидание стонало в ушах. Взгляд устремлен в сторону противника, в туман, не в силах оторваться от него. Бора не имел понятия, сколько продолжалось это оцепенение.