Добрица Чосич - Время смерти

— Кто такие?

Ответили перепуганные швабы, все слова были непонятны.

— Так вы швабы, царицу вашу бога душу! Кто по-сербски умеет? — Молчали, бормоча что-то невнятное. — Кто по-сербски умеет, я вас спрашиваю? Растопчу всех! — Солдаты жались друг к другу, должно быть, человек двадцать. Оружия не видно. — Руки вверх! — выстрелил поверх голов, перепуганный количеством людей, которые не понимали его и которых не понимал он. Словно бы начали поднимать руки. Он повторил команду. — Руки вверх!

Что делать? Никогда прежде не испытывал он такого страха. Никогда. Ему почему-то вдруг захотелось сказать им об этом, чем-то отомстить себе за страх. Он крикнул, призывая своих: по очереди выкликал имена, эхо отвечало из оврага. Из леса ответил револьверный выстрел. А с вершины, точно с неба, зазвучала труба, призывая солдат. Далеко на западе стучали пулеметы. Что делать с этой оравой?

— Ложись! Ложись! — Он сделал несколько выстрелов над их головами.

Пленные сбились в кучу и теперь чернели на снегу. Он попытался пересчитать их. Объезжал кругом, не спуская глаз. Гонял коня вокруг лежащих солдат, которые вскоре начали кашлять. Их кашель его успокоил: холодно на снегу, простыли, тоже ведь люди. Собственный страх стал ослабевать, и сам стал покашливать. Но кружить на коне не переставал. Лес своей тишиной и угрюмостью сжимал поляну, подавлял. Куда денешься? Словно в поисках спасения, поднял глаза к небу: звезды совсем близко, глаз не отведешь, родные, точно мерцают над Преровом. Трепал коня по холке, что-то шептал ему, чтоб чужие не слышали. Пытался что-то сказать им, тем, что лежали, объяснить, почему лежат, пусть отправляются к этой матери, люди ведь живые, тоже солдаты, в господа бога их! Но разве он виноват в том, что они не понимают по-сербски, что этот мир и вообще человек так глупо устроены, что люди не могут объясниться при помощи слов. Что я могу изменить? Разве я виноват, что им придется лежать на снегу всю ночь? До рассвета. И я должен всю ночь вот так верхом, по кругу, точно колесо мельницы на Мораве, кружить. Им легче лежать, чем мне сидеть в седле целую ночь. Если они люди, должны понять.

— Дайте Дунайскую второй очереди. Говорит Мишич. Добрый вечер, Васич, поздравляю вас!

— Это я вас поздравляю, господин генерал. Вы подтвердили мысль Клаузевица, что в самом большом риске может заключаться наибольшая мудрость.

— Будет ближе к истине, Васич, если я скажу, что ничем не рисковал перед Потиореком. А то, что вера в офицеров и солдат Первой армии не является особенной мудростью, доказали вы со своей дивизией. Мы пока не победили австрийцев, но завтра к вечеру наверняка встанем на гребне Сувобора. Вы так не считаете?

— Если для человека существует возможность чуда, сегодня оно произошло в частях моей дивизии. Те самые люди, которые несколько дней назад отказывались подчиняться, разбегались, стреляли по своим командирам, сегодня полны воодушевления и неистово гонят противника. Картина величественная. С такими войсками можно идти прямо на Дрину, господин генерал!

— Вы правы, Васич. Только сначала — завтра — займите Сувобор и Муйову Могилу. Постарайтесь связаться со мной до полудня… Алло, Дунайская первой! Это вы, Кайафа? Погромче, не слышу. Скажите мне сперва, что вы думаете о нашем противнике?

— Вчера он был растерян и несобран. И сегодня какой-то вялый. Он в отчаянии. Пленные ведут себя так, будто обрели спасение.

— Вы получили мой приказ? Как вы намерены поступить завтра?

— Завтра я намерен, господин генерал, до полудня выполнять ваш приказ, а после полудня действовать во славу своей дивизии.

— Но пока вы еще трезвы, следовательно, до празднования славы, поспешите к Проструге и Сувоборскому гребню. Слышите меня, Кайафа?.. Пожалуйста, командира Дринской дивизии. Говорит Мишич. С полудня я ожидаю вестей от вас, Смилянич.

— С полудня моя дивизия не продвинулась ни на шаг. А левый фланг вообще был вынужден остановиться перед Ручичем. Противник пришел в себя и организованно обороняется, господин генерал.

— Противник при последнем издыхании и отбивается в предсмертной агонии. Но силы этой агонии немалы. Сейчас Дринская дивизия ведет бой за всю Первую армию. Вы меня слышите, Смилянич? Если завтра сумеете выиграть схватку за основные коммуникации и подойдете к Проструге, Первая армия окажется в состоянии решать судьбу всего нашего наступления. Не слышу вас. Алло, не слышу.

Он положил трубку и торопливо стал набрасывать доклад Верховному командованию:

«Сегодня на рассвете силами Первой армии успешно начато крупное наступление. Много трофеев, пленных. Противник в панике! Выходим на рубеж главного водораздела. Прошу необходимых распоряжений остальным армиям».

Он задумался: почему со вчерашнего дня молчит воевода Путник? Сомневается в успехе, старый скептик. Или молчит, обуреваемый своими чувствами. Никуда не денешься. Нас связала судьба одной веревочкой.

Адъютант Спасич пригласил его ужинать: парень по-прежнему оставался угрюмым; он единственный в штабе ничем не выразил своей радости; то же лицо и настроение, как и во время отступления с Сувобора.

— Из дому никаких дурных новостей, Спасич?

— Нет, господин генерал. Если разрешите, я хотел бы перейти в действующие войска.

— В эти дни ваша неудовлетворенность мне крайне нужна в штабе.

На Дубах вечером ранило в руку Данилу Историю. Это был для него самый тяжелый бой с начала наступления; лишь с третьей атаки, в сумерках, после того, как взвод Боры Валета подавил пулемет, сумели они ворваться в окопы и оттеснить уцелевшего противника в кустарник. Неприятель не сдавался, даже когда к груди приставляли штык. Даниле зацепило руку выше локтя в самом начале третьей атаки. Раскаленной палкой хватило вдруг по руке, он пошатнулся от подступившей внезапно тьмы, ладонь выронила винтовку: рука висела плетью, обжигаемая пламенем крови. Вот оно. Он не испугался, не испытал отчаяния. Почему-то даже обрадовался такой ране. Солдаты с криком «ура!» обгоняли его. Он попытался взять винтовку той же рукой, но рука не подчинилась. Ему не хотелось отставать: солдаты его взвода уже забрасывали гранатами вражескую траншею. Он побежал, догнал своих, командовал, только стрелять не мог. И лишь когда смерклось и умолкла последняя винтовка, не стал делить победное воодушевление со своими солдатами, а отправился на поиски Боры Валета.

— Валет, я ранен! — крикнул он издали.

Бора сидел на бруствере и курил сразу две сигареты.

— Я тоже!

— Я в самом деле ранен. Ей-богу.

— Подсаживайся. Это была жуткая бойня. У меня четверо погибло и пятеро ранено. Полки ландштурмистов составлены из отъявленных бандитов. А табак у них мерзкий. Взял вот, может, вполовину наш напомнит.