Добрица Чосич - Время смерти

Его взвод открыл огонь, противник теперь не стрелял. Бора завел часы и держал их в ладони, возле лица, у самого уха. Словно ожило сердце трупа. Зубы перестали стучать. Он услышал сигнал трубы, зовущий в атаку. Узнал трубача. Услышал «ура!», услышал стрельбу и поднял голову: противник ответил залпом, не отступая. Он повернулся к своим: взвод убегал, люди падали. Если мои еще поднимутся, я вскочу и брошусь к ним. Верно, глупо, но менее постыдно, чем вдыхать вонь мерзлого трупа и ждать смерти, притворяясь покойником. Он сунул часы в карман. Собирал силы и волю, чтобы сделать единственно возможное в этой галактике — совершить последнюю глупость. Броситься к своему взводу, через трупы, по оледенелой поляне.

Все донесения из дивизий говорили о победе: Кайафа занял Бачинац и остановился над Мионицей, нетерпеливый, злой оттого, что ему мешали преследовать противника; Васич занял Мален; Смилянич встал на Миловаце и с Гукоша двигался по долине Лига; Милич вышел на Медник, Вис и спустился на дорогу Гукош — Горня- Топлица. Первая армия, следовательно, стояла перед Колубарой и Валевом. Войска, подхваченные победоносным порывом, не могли остановиться в преследовании расстроенного противника. А Верховное командование сообщало, что Ужицкая группировка прорвала фронт и нависает над Ужице и Косеричем; Третья армия упорно теснила неприятеля к Нижнему Лигу и Колубаре; Вторая армия вступала в бой за Конатицу.

В штабе царили оживление и веселость победителей, у самых его дверей громко и непринужденно шутили адъютанты и вестовые. В кафе и на улицах Милановаца звучала песня; колонны измученных пленных солдат на дорогах становились все длиннее. Драгутин, подавая чай и яблоки, принося дрова, многозначительно покашливал — желал сообщить нечто важное. Кроме адъютанта Спасича, молчаливой тени, только он один, командующий армией, оставался угрюмым и озабоченным; и у него не находилось воли скрыть это. Мать часто говорила ему: «Тяжело тебе будет, сынок. Не умеешь ты радоваться. Страшно тебе чего-то, Живоин?» Печаль на ее маленьком, морщинистом лице; в глубоко сидящих голубых глазах сверкают слезы.

— Страшно мне, — шепнул он.

По прибытии в Мионицу, после искушений на рибницком мосту и особенно после поражения на Сувоборе и в ночь накануне наступления, он чувствовал постоянную озабоченность, зато ни разу, так ему казалось, не испытывал он такого малодушия, такого упадка сил и страха, как сейчас. Его ни на миг не отпускало зловещее предчувствие, какой-то страх перед победой. Пришла она, эта победа, и пришла много легче и быстрее, чем он предполагал во время затяжных приступов надежды и веры в себя.

Людские победы, он чувствовал это и понимал, по мере своей величины и своего значения, по мере жертв и вложенных в них страданий таят в себе свой закон справедливости — отмщение победителю. Свою дополнительную цену. Цену за боль и страдания сраженного. Наказание победителя за его радость. Какой же ценой Первая армия должна оплатить свой успех в сражении, хотя оно велось не во имя победы на поле брани и ратной славы, но ради самой жизни сербского народа? Чем будет он наказан за победу над генерал-фельдцегмейстером Оскаром Потиореком, которого уже славила Вена за его победу над Сербией?

Он давно неподвижно сидел за столом; лишь изредка шевелился, зажигая или туша сигарету, которую курил, словно приклеив ее к нижней губе. Ладони отрешенно лежали на столе; он смотрел в угрюмое, низкое небо, прислонившееся к окну.

Пока Потиорек проявлял только волю победителя и рассуждал, руководствуясь логикой сильного, он мог предвидеть его намерения. Но сейчас Оскар Потиорек рассуждает не только как командующий отступающей армии, командующий, фронт которого прорван, а армия деморализована и потому убивает в деревнях женщин, детей, стариков; волю Оскара Потиорека сейчас питает отмщение. Ибо он победитель, чья победа за три дня превратилась в поражение; он военачальник, которого сейчас должны терзать оскорбленное самолюбие, позор, отчаяние. Теперь предвидеть его намерения невозможно.

Утренние донесения из дивизий по опросу пленных были противоречивы: фельдфебель-далматинец утверждал, что они наголову разбиты и бегут так, что их не догнать до самой Савы, а капитан-австриец, командир батальона и кадровый офицер, говорил, что их неудача — лишь результат временной усталости и потерь в личном составе, на днях поступит пополнение и свежие армейские резервы и завтра-послезавтра начнется контрнаступление. В словах далматинца было больше любви к сербам и желания, чтоб они победили, чем доказательств поражения австрийцев; в заявлении австрийского капитана содержалась ненависть, угроза, надежда отомстить. Ни тому, ни другому верить нельзя.

Где сейчас наименьший риск? Он не боялся рисковать, покидая Сувоборский гребень и принимая решение перейти в наступление именно тогда, когда разгром Сербии видели близким и неминуемым все, кто делал свои выводы на основе лежащих на поверхности фактов. Почему же сейчас он опасается риска, когда большинство фактов и общее положение позволяют прийти к выводу, что победа Сербии неминуема и близка? Однако и прежние свои рискованные решения он принимал не только на основе видимых фактов и общего положения.

Куда двинуть армию? На запад, чтобы предупредить отступление Потиорека к Дрине, или отбросить его к Шабацу, к северо-востоку и северу? Что, если он всей армией спустится в долину Колубары, а Потиорек перейдет в контрнаступление?

Тяжело ступая, вошел Хаджич и принялся многословно пересказывать сообщения из дивизий, которые по-прежнему свидетельствовали о победе. Он решил было упрекнуть Хаджича в штабном оптимизме, но тот уже читал директиву Верховного командования, согласно которой Первой армии всем своим фронтом надлежало повернуть на запад.

И хотя этот приказ избавлял его от самой серьезной заботы, — армия сокращала фронт, уплотнялась, получала резерв, — он не испытал облегчения, неизвестность не уменьшалась. Чем убедительнее толковал Хаджич это решение Верховного командования, тем более неразумным казалось оно Мишичу. Чтобы побыть одному, он приказал Хаджичу немедленно начать подготовку к перемещению штаба армии в Больковцы.

После войны профессора академий станут куда более дальновидными военачальниками и лучшими стратегами, чем он. Все слушатели военных академий на экзаменах будут четко отвечать, что полагалось делать командующему Первой армией седьмого декабря тысяча девятьсот четырнадцатого года.

Впервые за время наступления он написал свой самый короткий приказ командирам дивизий, совсем непохожий на все предыдущие: к каждому он обращался персонально. Потому что со вчерашнего дня их больше не соединяла телефонная связь: командиры ушли через Сувобор со своими дивизиями. Он требовал ответа сразу же по получении его депеши. А этого он давно не делал.