Добрица Чосич - Время смерти

— Ну-ну. Рассказывай обо всем, что думаешь.

Медленными, мягкими движениями Пашич принялся по очереди гладить тыльную сторону ладоней, глядя прищуренными глазами в никуда. И опять по облику и повадкам это был тот же «Батя» радикалов, который, будучи брошенным на лопатки, встает на ноги, тот же до ужаса снисходительный властолюбец, заговорщик и против своей партии, и в делах внешней политики, борец, с лазейкой на случай отступления, едва почувствует, что проигрывает, политик, скрывающий цели и пути и всегда находящий виновника любой неудачи. Нужно вынудить его оставить этот перекресток. Вукашин закурил и продолжил:

— Разве, господин премьер-министр, начиная с тысяча восемьсот четвертого года и по сей день все наши национальные интересы не приходили в столкновение с целями русского царизма на Балканах? Впрочем, этому и мы сами способствуем благодаря своему национальному характеру и претензиям. Сербы для воюющих сторон весьма неудобный народ. Непослушный и непокорный. Мы хотим быть свободны любой ценой. У болгар, вы это лучше знаете, иной характер. И царь всегда будет с ними заигрывать.

— Все это так, но мы славяне, и это, Вукашин, на европейских весах и в европейских войнах, пока мы существуем, будет определять нашу судьбу. У нас, сербов, нет другого защитника. А известно, что ждет маленький народ в этом волчьем мире.

— Я в этом не убежден, господин премьер-министр. Что же касается отношения русских чиновников к Сербии, то оно, к сожалению, последовательно.

— А скажи ты мне, что было бы с Сербией, если бы летом Россия не вступила в войну, как только швабы на нас напали? Если бы Россия не оказала нам военной помощи? Она нас и лучше всех понимает. — Он произнес это неторопливо, без всякого желания выделить свои слова. И по-прежнему смотрел на него тем же прищуренным взглядом. — Если бы Россия не защищала нас и нам не помогала, провалилась бы Сербия уже давно ко всем чертям.

Их взгляды сталкивались, они склонялись друг к другу, влекомые тяжестью различий и многолетней вражды устоявшихся мнений. Однако в душе Вукашина эти чувства недолго задерживались, сменяясь иными.

Пашич его предостерегал:

— Тогда что же делать независимо от истины и твоих общих фактов? Ведь у нас рушится крыша над головой. И почва уходит из-под ног. — Он отвел глаза в угол, в тень.

— Больше работать с Европой и для Европы. В этом для нас — единственный выход, — ответил Вукашин чуть слышно.

— А если эта Европа нас не желает? — шептал Пашич, искоса глядя на него. — Если еще пять веков назад она оставила нас на произвол потомков Мухаммеда, под их ножами и копытами их коней?

Бой часов заглушил звуки проезжавших экипажей и стук копыт по мостовой. Вукашин глубоко затягивался сигаретой. Журчанье и шум Нишавы усилились в комнате. И страх усилился. Страх перед неминуемостью несчастья, который слышался в голосе реки, великой беды, лишающей смысла все его факты и идеи. Позиция и разум. На законах иной логики; противной его суждениям, основано и происходит сегодня все. Что значит оказаться правым в исторических событиях, на течение которых нельзя влиять? Подтвердить собственное тщеславие? Нелепая самовлюбленность, Можно ли еще считать достоинством последовательность в делах, связанных со свободой и судьбой народа? Он говорил, и дым окутывал его слова:

— Однако эта война все-таки объединяет нас сейчас с Европой. Спустя несколько веков всем своим существом и ценой огромных жертв мы входим в нее, становимся Европой. Мы разделяем ее судьбу. Сейчас и мы тоже кроим карту Европы. И мы должны стать европейским государством во всех отношениях, иначе эта война лишена для нас исторического смысла.

— Сегодня, Вукашин, и английский и французский посланник, да, и французский, а именно господин Бопп, сообщили мне мнение своих правительств. — Пашич сделал паузу, не глядя на него. — Что касается аннексии Македонии, они разделяют точку зрения русского правительства. Разделяют целиком и полностью. Требуют Македонию уступить немедленно.

— Это дружеская рекомендация или официальное решение?

— Самое тяжкое решение, Вукашин, дружеское решение. — Он обеими руками теребил свою бороду; взгляд его вонзился в пол; голос звучал ровно и твердо. — Они утверждают, будто Сербия лишь усугубляет свое положение и теряет в глазах Запада, затягивая передачу Македонии Болгарии. Вот так обстоят наши дела, сынок.

В конце фразы у него словно бы задрожал голос. Неужто в самом деле нет иного выхода? — подумал Вукашин. Завтра моя последовательность может сделать меня изменником. Реальность превратит меня в дурака. Он вслушивался в тиканье часов, ожидая, пока Пашич сообщит о своем решении. Разумеется, его пригласили не за тем, чтобы высказать то, о чем шла речь до сих пор.

Зазвонил телефон, громко, заливисто. Пашич медленно, по-стариковски вставал; встал и Вукашин, подошел к окну. На берегу Нишавы под оголенными каштанами и мигающими фонарями кучки людей ожидали последних и достоверных вестей от министров, секретарей, курьеров и телефонистов, которых по вечерам, когда те выходили из здания кабинета министров, хватали за рукава, за грудки: «Что говорит Пашич?»

Вукашин прислонился лбом к стеклу, холод успокаивал.

Люди, ожидавшие последних известий перед зданием правительства, стихли, сбились в толпу, подняли к нему головы; и те, кто подбирал упавшие каштаны, уставились в окно, на него, Вукашина. Он поспешно отошел и опять сел, исчез, утонул в черном кожаном кресле.

Пашич медленно опустил телефонную трубку. Несколько секунд продолжал стоять, наклонившись над аппаратом, не поднимая от него глаз. А усаживаясь за свой письменный стол, громко выдохнул:

— Судя по тому, что докладывает Путник, наша Сербия при смерти, мой Вукашин.

От этих его слов у Вукашина мурашки пошли по коже. От неожиданного, незнакомого ему голоса. Он хотел было по обыкновению, по такому, ставшему привычным чувству, не поверить ни его вдруг сорвавшемуся голосу из окладистой, освещенной лампой бороды, ни этим его по-епископски скрещенным рукам, — белые, сильные, красивые и спокойные руки Пашича, о которых он, Вукашин, писал, называя их «грязными и смердящими» из-за протекции, коррупции, политиканства. Сейчас он не может ему не верить. Он не просто растерян. И, заикаясь, выдавил:

— Что же мы за люди такие? Что же мы за народ?.. Между Азией и Европой, на рубеже религий, империй, мы погибали глупо и бессмысленно, больше за других, чем за самих себя… и не приобрели ни одного верного друга. Ох, проклятый и несчастный сербский народ! В Европе сегодня мы единственная страна, у которой нет ни одного подлинного друга. Ни одного! Да. — Он не хотел все это говорить. Чувствовал, неуместно. И ему стало легче, когда Пашич наконец отозвался: