Добрица Чосич - Время смерти

Богдан Усач тянул Ивана за рукав, укладывая. Когда он накрылся одеялом, Богдан приподнялся и сказал:

— Ребята, у нас во взводе никто не швырял банку в подпоручика Драгишу Илича. Абсолютно никто. Ни в коем случае. Идет?

— Конечно, идет. У нас такого не было. Понятия не имеем. Не признаемся.

Гудит, угрожает, стонет казарма. Мрак накрывает винтовки и глаза. Дыхание рождает ужас неизвестности и надежду на законы товарищества. Ивану захотелось плакать. После пятидесяти шести ночей, проведенных в этой казарме, вот таких же ночей, сегодня впервые почувствовал: вокруг дышали его товарищи.

В строю все десять рот Студенческого батальона, во главе шестой роты стоит по стойке «смирно» Богдан Драгович, смотрит в затылок Ивану Катичу и видит, как тот дрожит.

Всю ночь он продрожал в бессоннице, не реагируя на уверения, что ему нечего бояться, он может быть совершенно спокоен, никто здесь его не выдаст. И он сам не должен сознаваться. «Ни в коем случае ты не должен признаваться, что целился в Кровопия. Глишич и эти сабельники должны понять, что мы не только грамотные. Мы обязаны эти глупые милитаристские головы заставить понять, что такое человеческое достоинство и солидарность. Ты понимаешь, Иван? От тебя зависит, сумеет ли Студенческий батальон весь, без увиливающих, почти целое поколение сербской интеллигенции, прежде чем погибнуть, одержать хотя бы маленькую человеческую победу в казарме. Это очень важно», — принимался он нашептывать ему и до и после прихода офицеров в спальню с требованием назвать «того, кто запустил в подпоручика Илича при исполнении им служебных обязанностей смертоносным предметом». Богдан крепко держал Ивана за руку и чувствовал все колебания и муки его души; он уловил, когда тот готов был встать и признаться; и тогда еще крепче сжал пылающую его ладонь и придавил ее к тюфяку. Иван молчал на все убеждения. Когда все уснули, он с неприятным упорством вперил в Богдана вопросительный взгляд своих раскосых, подернутых влагой, полных грусти глаз. Но хмурился, если Бора Валет говорил: «Тебе, Кривой, если нас Дон-Кихот к блохам посадит, придется выучиться играть в покер. Ты самый интеллигентный у нас во взводе, и жалко будет, если ты не станешь моим партнером. Надоели мне эти деревенские крохоборы, которые играют только ради выигрыша». А когда Данило История во время утреннего туалета укоризненно заметил: «Если смотреть объективно, то лишено смысла, да и нечестно, Кривой, быть несерьезным в эти дни», Иван впервые заговорил после того, как банка с вареньем разлетелась о столб над головой Кровопия: «А разве я сделал что-нибудь несерьезное?» — «Да. Мы потеряли Мачву, под угрозой падения столица Сербии, а ты дежурному офицеру в казарме разбиваешь голову. Пускай он Кровопий, но он сербский офицер». — «А что, если для меня на моей родине есть что-то важнее ее столицы?» — У него дрожали губы, когда он это произносил. Богдан восхищенно смотре на него: есть у него своя идея, у этого Катича. И накинулся на Историю, заставил того умолкнуть, не оставляя Ивана ни на мгновение; нежно, по-братски уговаривал его выдержать, восхвалял его подвиг, убежденный, что рождается бунтовщик. Тот, кто осмелился бросить в казарме в подпоручика банку с вареньем, завтра найдет в себе смелость швырнуть бомбу и в своего короля. Многие революционеры по происхождению не были пролетариями. И Энгельс по происхождению буржуй. И Маркс жил по-буржуйски. Дмитрий Лизогуб и Кропоткин были дворянами. Великий бунт рождается разумом; волнения желудка и сердца легко угасают. А Иван головою восстал против буржуйской казармы. Только чтоб он не оказался мягкотелым, по-господски изнеженным и сумел вытерпеть несколько оплеух.

Быстро повернувшись, Данило История шепнул:

— Командир идет! Я тебе говорил, Усач, глупый и позорный скандал.

— Выйди перед строем и скажи это всем, штрейкбрехер!

Вспыхнув от оскорбления, История молча вновь вытянулся.

— Ребята, Дон-Кихот в самом деле по-донкихотски воспринимает вещи, смотрите, какой галоп. А утро, братья, прекрасное, — шептал Валет.

— Не нарушай строй! — прошипел История, замирая в неподвижности.

Поверх голов построенного батальона Богдан видел, как Глишич на своей кобыле галопом мчался к ним по кругу казарменного манежа в сопровождении ординарца, следовавшего, однако, не на предписанном уставом расстоянии. Командиры рот скомандовали «смирно» и «равнение направо»; Богдану показалось, что Иван упадет, так он рывком вздернул голову.

Не выдержит. А как смело и тонко умеет мыслить. То, что он учинил вчера, никто бы не посмел в Голубых казармах. Жаль. Проклятое происхождение. Все-таки революционность у людей в крови.

— Держись, Иван. Кто не может быть храбрым в казарме, окажется трусом и на фронте, — шептал Богдан, глядя на выбивавшиеся из-под шапки волосы, которые словно вставали дыбом от слов командира. Иван еле различал их.

— Пусть выйдет из строя тот, кто вчера покушался на жизнь подпоручика Илича!

— Да он потерял голос. Фантастично. Посмотри на его усы, прямой угол, — бормотал Валет, не шевеля губами.

Богдан хотел видеть взгляд того, кто потерял голос, того, кто мальчишество возвел до степени покушения; усы Глишича, стоявшего на лошади перед строем, двигались под сурдинку.

— Последний раз приказываю: покушавшемуся на жизнь подпоручика Илича выйти из строя!

Скрипел сухой песок под подошвами, скрипели патронташи; кобыла Глишича угрожающе стала бить копытом по земле. У Ивана скрипнул ремень на винтовке: выйдет. Богдан шептал:

— Не будь ты папочкиным философом и баричем. Будь последователен, Иван. Заслужи подвиг. Ты станешь самым славным в Студенческом батальоне.

— Каждому второму из первого взвода шестой роты три шага вперед.

Иван качнулся от шепота офицера и хотел было шагнуть. Богдан поймал его за ремень:

— Ты — первый!

— Что рты разинули, скотина интеллигентская?!

— Вторые, вторые номера, вперед, банда студенческая! За два месяца не выучились рассчитываться, а покушения на сербского офицера устраивать умеете! — шептал начальник Глишич, сдерживая кобылу, терзавшую землю передними копытами и пригнувшую шею — вот-вот пойдет на людей. Командир роты извлекал из строя вторые номера, ребята смешались, оборачивались, оглядывались, растерянные, напуганные. Данило История решил первым выступить из строя; стоявший впереди Бора Валет сделал шаг влево и замер.

— Смирно! Взводный, принесите из конюшни веревки. Бегом марш! — впервые громко и своим обычным голосом приказал офицер.

С растерянным взглядом Иван повернулся к Богдану.

— Не дергайся ты! Я знаю, что нужно делать. Помалкивай, — шептал Богдан, на самом деле не зная, как поступить. Вторые номера наверняка свяжут. Упекут в карцер или станут пороть перед строем, чтоб выдали «покушавшегося». Если погонят в тюрьму, все в порядке. Дело выйдет. Там никто не признается. Тогда оставшиеся забастовкой потребуют их освобождения. Но если их начнут пороть перед строем всех шести рот, он бросится на Глишича, стянет с кобылы, сорвет эполеты: «Ты, офицерская сволочь, королевский холуй! Сабельник, палач буржуйский. Ты швабов бей, а не сербских студентов и добровольцев!» Потом увести батальон в казарму, построить баррикады. Произнести речь и выбрать-штаб восставших студентов. Потребовать, чтобы сам Пашич приехал для переговоров. Не соглашаться на переговоры с военными властями. Выдвинуть антимилитаристские и патриотические лозунги.