Добрица Чосич - Время смерти

Данило История стоял на коленях между стульями, объяснялся какой-то девице.

— Сестра, я тебя обожаю. Никогда в жизни я никого так не любил. Ты моя первая любовь. Я тебе буду верен до могилы. Хочешь — завтра обвенчаемся? Я тебе надену кольцо. Я не прохвост, спроси у всего нашего батальона. Хоть я и с того берега Дуная. Я серб. Доброволец. Я переплыл Саву под пулеметным огнем, чтобы погибнуть за Великую Сербию. И за тебя. Выйдем, чтоб я мог тебя обнять. Пожалуйста, на минутку. Далеко мы не пойдем. Это я тоже выпью. Лей, лей мне в рот. Куда ты, погоди, еще одно слово. Дай я сам. Не столица ведь здесь, ей-богу. И ты не Шумадия, женщина. Ведь здесь не монастырь Грачаница, не Жича, мать твоя гулящая! Ой, господи, братья милые, какие жуткие, гнусные бабы живут на земле. Причем сербские! Фу! Иван, дай я разобью себе голову об стену.

Бессмысленно столь униженным погибать за отечество, Данило. Где твоя мужская гордость? А что там поет Богдан? Певичка и цыгане обрушиваются на него, а мне он великодушно предоставляет заносчивую, вонючую местную потаскуху, которой я не нужен, даже ей я сегодня не нужен, так я и не узнаю, что такое баба и где этот бугор Венеры, то, о чем знает вся скотина, то, из-за чего валяются на коленях сербские Обиличи, не хочу я на фронт не желаю погибать за отечество, пока женщина, женщина, пока я не с нею, не с женщиной, сперва здесь погибать, а потом в атаку за родину из хрестоматии по истории, Данило, скажи мне, сколько платят такой вот курве? Подумаешь, ну и пускай, что она заразная. Быть зараженным или незараженным покойником для сербской истории не имеет никакого значения. Воняет, смердит ночь. Свобода смердит, ужасно смердит жизнь, нужно неминуемо выблевать Скопле, тыл, двадцать лет, Иванку Илич, предполагаемую докторскую диссертацию, Свет и светлость, отечество выблевать: она молчит и ревет, неизбежно обрушивается в бездну «Слобода», с полумертвыми людьми в черную поросль, насекомые, шляпа жирадо, стакан. Это отвращение к Свету и светлости невыносимо болезненно; оно желтое, а все желтое улыбается, ему улыбается желтая смерть, девица в желтой шали подсела к нему и смотрит голубыми, ласковыми, чудесными, волшебными глазами.

— Не пришел еще, Иван, поезд из Ниша. И до утра не придет.

— Откуда ты знаешь мое имя? Ты здесь единственная барышня, которая зовет меня по имени. Странно, ей-богу, странно.

— Мне очень нравится, что ты любишь свою сестру. Мужчина, который любит сестру, уважает женщин. Он не может быть прохвостом. Мне нравятся только мужчины, которые уважают женщин.

— О желтая шаль! О желтая нежность! Да ты в самом деле умница, желтая ласка. Это Богдан тебе рассказал о том, как я люблю сестру?

— Да ты сам всю ночь говорил о Милене.

— Не может быть! О чем я говорил, желтая шаль? А что говорил об Иванке Илич? Богдан, о чем я говорил?

— Ничего особенного. Только не пей больше.

— Нет, сударь. Он особенное говорил. Мне в своей жизни не доводилось слышать, чтобы так говорили о сестре. Слезу пустил даже этот белобрысый, толстощекий, да, Данило, который все время кричал, что надо штурмовать Вену и Пешт. Иван — настоящий мужчина. Дай мне руку, Иван. Меня зовут Косара.

— Желтая Косара. Барышня Косара. Красивая у тебя рука. А имя старинное. Откуда ты, барышня Косара, хотя это на самом деле не важно. Важны глаза. Только глаза и важны на этом свете. Ясные, голубые, полные ласки глаза. Выпьем!

— Иван, братишка, разве мы не счастливое поколение? Мы рождены для того, чтобы воевать. Делать детей, чтоб они воевали. Мы живем для войны, верно, философ?

— Оставь меня, Казанова!

— Не оставлю. Кто говорит, будто мы, сербы, несчастны? Наоборот, наоборот. Англичане воюют за то, чтобы приобрести рынки. Немцы — за свои колонии и путь на Восток, русские — за Дарданеллы и во имя истории, французы — за свой Париж и тоже за колонии. А мы, сербы, единственные в мире, воюем за свободу. Мы последние аристократы на земле. Верно, Богдан? Благо нам. Эх, до чего же мы могучий, величественный народ!

Столы или тараканы стали надвигаться на Ивана; он повернулся, и мука взметнулась — невыносимо! Он крикнул:

— Богдан, смерть страшна! Бежим. Спасайся, Богдан.

Он схватил единственную теплую и мягкую руку и вместе с нею куда-то провалился.

— Не бойся, парень, мы ко мне идем. Очень мне нравится, что ты высокий. И что у тебя очки, тоже хорошо. Недалеко нам идти, недалеко. Как хорошо, что ты любишь сестру и не настолько гадок, чтоб не уважать женщин. Мне дукаты совали, умоляли, трое надевали на палец золотое колечко, да я не уступила. Не бойся, я тебя держу. А упадешь, на руках отнесу. Я не такая, как ты говоришь, не такая, клянусь матерью. И вот что еще тебе скажу: сегодня сын одного министра на коленках передо мной ползал и рыдал. Он тоже, этот ваш Казанова, высокий и милый. Если б я не избрала тебя еще вечером, как только ты вошел в «Слободу», почему б мне не увести этого сынка министерского, хоть он и капрал. Все вы скоро погибнете, но мне хочется о тебе вспоминать, мне от тебя и пуговицы не нужно. Этот сынок министра, что на коленках ползал в слезах, милый парень, и очень у него сильные руки, у этого Казановы. У тебя тоже крепкие руки. Прислонись к стене, передохни. Не бойся, я тебе не дам упасть. Какое тебе дело, чем я занималась в Белграде, то, что я не королева Драга, ты сам видишь. Сколько лет? А кто сегодня спрашивает, сколько тебе лет, если для тебя и всей твоей компании эта ночь — последний год. А ты швабам на мушку. Давай, опорожняйся, ничего. Сразу лучше станет. Сунь палец в рот. Еще, еще. Вот, вот. Ух какой у тебя мокрый лоб, как ты вспотел! Видно, конец света наступил, если уж и вам умирать приказано. Давай, давай, не плачь. Я сразу увидела, только ты появился, что ты не для этой помойной ямы. Не для тебя вино, милый мой воин. Раз уж вам велено умирать, отчего же чин больше не дали эти бородатые Пашичи? Ну, полегче тебе? Вытрись моей шалью. Желтой, желтой, не позабыл. И дыши поглубже. Давай теперь побыстрей, скоро рассвет. Да недалеко. Вон возле того фонаря, помалкивай и поторапливайся. Уродливая я, старая для тебя, да? Постыдись, ты ведь кавалер, студент, воспитанный человек. Избаловали тебя барышни, да? Я как услыхала, что вы, студенты, на погибель уходите, поглядела, сколько времени, и не было у меня силы даже постель убрать. И этого проклятого поезда из Ниша нету. Как ты в швабов-то целиться будешь, вот о чем я тебя спрошу. Смотрю я на вас, ребят, сегодня, к воскресенью каждого третьего не будет, и горло рыданье сводит. О господи, сколько женщин останутся, скольким детям не суждено родиться, а вы, мужики, беленькие да чистенькие останетесь лежать. До чего мне нравится, что ты белый да чистый. Я тоже чистая, и дурака не валяй. Как у тебя сердце бьется, ровно у голубя. Я люблю слушать мужское сердце, когда они вот так распалятся. А теперь не бойся, очистился ты. Умойся и прополощи рот. Зачем лампу гасишь? Не удастся тебе, сынок, удрать. Ключ у меня, а на окнах решетки. Некуда тебе деваться. Лучше делай-ка то, что никогда делать больше не придется. Что тебе сербка в последний раз предлагает. Все вы, беленькие да чистенькие, так начинаете. А когда разойдетесь, сущие козлы. Не верю я. А ведь в полдень поезд увезет вас на погибель. Не надо, не надо, я на краю света тебя сыщу. Ой, петушок, ой, воробышек, комарик ты мой, ой, как мне тебя разыскать, чтоб перед пулей еще раз увидеть, а я-то надеялась, надеялась, чего этот проклятый поезд никак не придет. Как твоя фамилия? Не ври. Завтра узнаю у Глишича твою фамилию. Иван Степанович? Точно Степанович и точно Белград? Куда ты? Теперь надо зажмуриться и позабыть о войне. Какой рассвет? Еще темно. Хорош ты, парень, вывернул карман и бегом в казарму. А если соврал и неверно имя назвал, я сегодня всему перрону на проводах об этом сообщу. Чего это ты куришь? Я не заметила, чтоб ты в ресторане курил. Бери, это для гостей сигареты. Хоть курить научись. Милый мой повелитель, красавчик-капрал, Иван Степанович. О господи боже, когда же придет этот проклятый поезд из Ниша?