Георги Господинов - Естественный роман

— Ты думаешь, надо?

— Ты меня убиваешь этим твоим «Ты думаешь, надо». Открытие же твое, так?

— Ага. Думаешь, кто-нибудь станет интересоваться его автором?

— Вообще-то не знаю. У автора уже не тот статус.

— Не понимаю, к чему ты клонишь.

— Ну, умер он.

— Кто умер?

— Автор, кто. Еще в шестьдесят восьмом. Ты разве не читала Барта?

— Никогда.

— А Лиотара? «Постмодернизм для детей»?

— Я не ребенок, — надулась М.

— Так и книга не для детей.

— Я и смотреть не стану на книгу, которая обманывает уже в заглавии.

— Да ладно, в чем же суть твоего открытия?

— Мммм… Черт… Кажется, я забыла.

— Тебе кажется, что ты его забыла?

— Не сердись. Вряд ли оно было таким уж важным. А мы с тобой отлично провели время. Как ты любишь говорить — день, проведенный в приятных бесцельных разговорах.

Мне нравится разговаривать с М. Она всегда знает, что мне нужно. А что плохого в том, что я разговариваю с мухой? Я один и могу делать что пожелаю. Она — моя подруга. И очень милая. Нет, между нами ничего не было. Еще вопросы есть?

— Ты записывал наши приятные бесцельные разговоры после обеда? — М. скорее испугана, чем удивлена.

— И приготовил их к публикации.

— И приготовил их к публикации? Но тогда они не были бесцельными.

— Наоборот, были. По крайней мере, таково было мое намерение.

— Намерение бесцельно поговорить… — В словах М. слышится сарказм.

— Ну да. Никто еще не издавал книгу бесцельных разговоров. Книгу о пустяках, о мухах, о тебе самой, если угодно.

— Ты сумасшедший. Тебя прилюдно признают сумасшедшим. Книга бесцельных разговоров. Книга откровений. И перед кем, я вас умоляю? Перед какой-то мухой. Ты и правда хочешь издать эту книгу?

— Ну… Честно говоря, я еще не решил… Может, сделать из этого сценарий фильма?

— Ого… сценарий фильма!

— Ага, скорее фильма. Никто еще не снимал фильм из одних только мелочей, из никому не нужных моментов. Фильм из того, что, как правило, вырезают из всех фильмов.

— Фильм из забракованных обрезков пленки?

— Не совсем. Всего этого нет даже в обрезках пленки.

— Не понимаю.

— Это будет фильм о том, как один герой бесцельно лежит на кровати после обеда. Герой, который слоняется по квартире, ходит в туалет, листает в нем старые газеты, спускает воду, зевает. Он может вообще не произнести ни слова. И никаких внутренних голосов. Человек, поглощенный своими мыслями, о которых мы ничего не знаем. В целом это тягостные мысли. Повседневные.

— Как ты?

— И даже хуже. Это будет ме-е-едленный фильм, где даже трагедии теряют свой блеск и догорают, как спички в пепельнице. Он будет посвящен лишь одному человеку. Фильм без общества, без миссии, если угодно. Фильм только о тленном в этой жизни.

— Вот это мне нравится. Тленное, значит. Как мухи шестидесятых. Никто уже о них не помнит.

— Шестидесятые — это были великие годы.

— Были? Но ты же их не помнишь.

— Так о них пишут. Le grand refus! Великий отказ. Фантазия у власти! Революция цветов. Важные годы.

— Важны не годы, а те, кто сейчас изо всех сил пытается их вспомнить. Не нравится мне это их усилие.

— В те годы они все были молоды…

— Каждый желает представить свою молодость событием чрезвычайной важности.

— Это так, однако…

— Однако никто не помнит мух-шестидесятниц. — М. дрожит. — Никто их не помнит. В шестьдесят восьмом было так много мух.

— Об этом, вот именно об этом и будет мой фильм или моя книга, если мне когда-нибудь удастся ее издать. О великих мухах шестидесятых, от которых ничего не осталось. Абсолютно ничего.

Ничего. Ничего. Ничего. Ничего. Ничего. Ничего. Ничего. Ничего. Ничего. Остается всего несколько листов, которые можно заполнить вот так. Что скрывается за этими буквами? Ничего. Вся нищета жизни.

Сегодня исполняется год с момента нашего развода с Эммой.

Я все еще не забрал у нее некоторые из своих снов и другие мелочи.

Сны, как кошки, дольше всех отвыкают от того места, где они жили.

Все говорят о конце. Веселятся, как дети, которые рассказывают друг другу страшилки. Со времен Откровения и до наших дней игра ничуть не изменилась. Кровь и огонь, потоп, столкновение с метеоритом, экологическая катастрофа, озоновая дыра и еще десяток абсолютно неминуемых и предначертанных вещей.

Лично для меня есть нечто пострашнее конца — его отсутствие. Я испытываю ужас при одной только мысли, что исход невозможен. В одной этой мысли — больше апокалипсиса, чем в сказках об апокалипсисе. Конца нет.

После всего того, что произошло в моей жизни за этот год, земля должна была разойтись подо мной, небеса — разверзнуться и пролиться потоками воды, или, по крайней мере, должна была увеличиться озоновая дыра. Ничего подобного. Я даже остался жив. Соседи, конечно, смотрят на меня косо, но они-то как раз интересуют меня меньше всего. Я могу совсем не выходить из дома. А могу взять свою тетрадку и кресло и вообще никогда не вернуться. Мне надо подыскать какой-нибудь конец. Как это… Надо выпустить муху из черепа. Всего одна дырочка.

Солнце светит. Хороший день для прогулки. Сима ловит сома. Идет дождь. Роза — красивая. Бабушка вяжет. В году двенадцать месяцев, в каждом месяце тридцать дней, в сутках двадцать четыре часа. Кошка мурлычет. Наступает осень. Пришла зима. Пошел снег. Весной деревья зеленые. Лето.

И почему все не так просто, как в букваре.

Сегодня день начался куда лучше. Мне захотелось побриться. Я даже вышел на рынок. Мир, конечно, не слишком расстроился из-за моего отсутствия. Мне кажется, я мог бы ответить ему взаимностью. Купил новую тетрадку и два карандаша. Не могу писать ручкой, уж слишком она категорична. Не знаю уж, почему сегодня я так хорошо себя чувствую. Как-то непривычно. Я купил тетрадку, потому что решил начать новый роман. Идея кажется мне интересной. Речь идет об одном бродяге с креслом-качалкой. Сначала у меня родился только образ. Бродяга, типичный бомж, вонючий, обросший, на голове старая шапка, сидит в кресле-качалке в скверике рядом с помойкой. Вокруг него кротко спят собаки. На коленях потягивается отощавшая кошка. Кресло качается едва заметно, как будто от дуновения ветра. Неплохой кадр. Бродяга в кресле-качалке. Спокойный и по-своему аристократичный. Все остальные шумы приглушены, слышно только тихое поскрипывание. Это вводный эпизод. Дальше рассказывается сама история бомжа. Все началось как простой эксперимент. Человек хотел написать роман, в котором главным героем был бомж. Но все должно было быть как на самом деле. Вот он и решил стать бродягой, попробовать пожить, как они, с неделю. Выбрал себе какой-то район на окраине, чтобы не встретить знакомых. Отпустил бороду, надвинул на глаза рваную шапку и стал почти неузнаваемым. Первые две ночи он возвращался домой, чтобы помыться и выспаться. Потом решил, что это нарушает чистоту эксперимента, и подыскал себе ночлежку. Нашел какой-то старый навес и ночевал там. Вполне сносное место. В начале осени было еще тепло. Несколько раз он все же проникал в дом, чтобы запастись едой. Старался появляться поздно вечером, так, чтобы его никто не видел. Хотя однажды какой-то сосед его все-таки заметил и принял за вора. Стал кричать, и ему пришлось бежать. Из своей собственной квартиры. Так незаметно прошел целый месяц. А бродяга и не думал прекращать эксперимент. Постепенно он втянулся. И никогда еще не чувствовал себя таким свободным. Где-то нашел два рваных одеяла, осколок зеркала, нож без ручки и почти целый приемник, только без батареек. Самым большим его приобретением стало кресло-качалка, которое в нескольких местах он стянул проволокой и больше уже с ним не расставался. Он даже подружился с одним настоящим бомжем, который поделился опытом, как не умереть с голоду, хотя деньги наш герой на всякий случай припас. Так день за днем границы эксперимента и настоящей жизни бомжа оказались размытыми. У него уже не было никакого желания вернуться к своей старой жизни. Он не видел в этом смысла. Он жил уже в ином, параллельном городе.