Денис Драгунский - Вид с метромоста (сборник)

Троих он пропустил до обеда. Потом съел окрошку на кефире и кусок вареной курицы. Вернулся из кухни в кабинет и пригласил ожидавшую в другой комнате семью – маму, папу и ребенка.

Ребенок был почти безнадежный: какой-то редчайший синдром. Родители рассказывали подробности, перебивая друг друга. Борис Петрович погладил ребенка по голове и вдруг понял, что не жалеет его. Вообще ни капельки. Первый раз за все эти годы.

– Минутку, – сказал Борис Петрович и вышел в ванную.

Он умылся холодной водой и посмотрел на себя в зеркало.

Как он постарел! Весь седой. Волосы редкие. Морщины, мешки под глазами. И никого рядом. Алла и Наташа не считаются.

– Извините, – сказал он, вернувшись. – Не смогу вам помочь. Уходите.

– Мы так надеялись, – заплакала мать. – Ну, пожалуйста…

– Ах ты, гад, – зарычал отец и схватил его за горло. – Лечи! Лечи сейчас же!

Борис Петрович обмяк в его руках; какие-то лица плавали перед ним в светло-желтом тумане.

– Пожалейте меня, я маленький и бедный, – сказал он, но ответа не дождался, потому что туман сгустился и почернел.

Алла и Наташа прибежали из кухни, но было поздно.

А тот ребенок потом выздоровел: там был неправильный диагноз.

Был на встрече одноклассников.

Обнимались, веселились, выпивали и закусывали. Вспоминали разные смешные случаи. И вот в числе прочего вспомнили одну презанимательную историю, в некотором смысле целую педагогическую поэму.

Однажды нас – наши два класса, «А» и «Б», – повели в театр.

Это было примерно в 1966 году. То есть мы были в восьмом классе.

Там, конечно, были не только мы. Там были школьники со всей Москвы – какое-то общегородское мероприятие.

Правда, вчера мы никак не могли вспомнить, что это был за спектакль. Кажется, «Вишнёвый сад» в Театре имени Ленинского Комсомола. Или что-то другое. Но тоже очень классическое.

Ну, неважно.

Важно другое: юные зрители – в том числе и наши ребята – вели себя просто ужасно. Самые паиньки зевали и перешептывались. Остальные громко смеялись, кидались бумажками, делали из программок бумажных голубей и пускали их с балкона в зал. А в партере их кто-то ловил и бросал дальше.

Бедные актеры едва дотянули спектакль до финала.

Хлопали, впрочем, громко и искренне – очевидно, ребята радовались, что всё кончилось, можно встать, размяться и пойти домой.

Тут к рампе вышел старый актер в гриме – кажется, Фирс? – и объяснил нам, какие мы невоспитанные и грубые люди.

– Нехорошо! – гневно и скорбно сказал он. – Стыдно!

В общем, встреча с искусством не состоялась .

Но мало этого! Через несколько дней в «Комсомолке» появилась статья, в которой всё это было подробно описано с указанием номеров школ, где учатся такие, можно сказать, дикари. Номер нашей школы тоже был.

Стыд, позор, скандал.

И вот однажды утром в класс вошла наша Татьяна Гавриловна, учительница литературы. Она вообще была строгая дама, но тут она держалась особенно прямо, шагала особенно громко и смотрела особенно сурово.

– Состоялся педсовет, – сказала она. – Мы разбирали этот возмутительный случай. Я сама не могу понять, что произошло. Разве мы не воспитывали вас в духе интереса к театру, к искусству? Да и просто в духе уважения к труду! Ведь актеры – такие же труженики, как рабочие! Какой позор на всю страну. Вы знаете, какой тираж у «Комсомольской правды»? Двадцать миллионов экземпляров! Вы знаете, что каждую газету читают как минимум три человека? Шестьдесят миллионов советских людей теперь знают, какие дикие люди учатся в сто семьдесят пятой школе. Вам не стыдно?

Нам было стыдно. Мы молчали.

Она тоже замолчала. А потом добавила:

– Хотя играли они очень плохо…

Татьяна Гавриловна, наша учительница литературы, была непростая женщина и очень непростая учительница.

Немолодая – лет сорока, не меньше, когда мы были в восьмом классе. Небольшого роста, коренастая, скорее некрасивая, курносая, черноволосая, с химической завивкой. Белая кофточка, темный пиджак, темная юбка. Туфли на толстой подошве с тупыми носами.

Она читала нам вслух разные стихи.

Вдруг, без предупреждения. Однажды прочла «Елену Сергеевну» Вознесенского. Если кто забыл – стихи про любовь учительницы и ученика. « И стоит она возле окон, чернокосая, синеокая, закусивши свой красный рот, белый табель его берет ». Это был некоторый шок.

Помню, как я однажды написал в сочинении – десятый класс – две вещи.

Первое, что я верю в Бога и что народу нужна Церковь.

Второе, что немного сухого вина за ужином – ничего, кроме пользы.

Татьяна Гавриловна остановила меня в коридоре. Мы присели на банкетку. Был конец уроков, уже никого не было.

Она сказала:

– Я показала твое сочинение своим коллегам-словесникам. Они спросили, знаю ли я, куда ты собираешься поступать. Я сказала, что да, знаю. (Я собирался на филфак МГУ и всем об этом рассказывал.) Тогда мои коллеги-словесники сказали, – продолжала Татьяна Гавриловна, – что я должна пойти в приемную комиссию этого вуза и показать им твое сочинение, чтобы тебя ни в коем случае не приняли, потому что ты враждебен и циничен.

– И что теперь? – спросил я.

– Ничего, – сказала она. – Никуда я не пойду, конечно же. Я не доносчица. Кроме того, это совершенно бессмысленно.

Отдала мне сочинение. Там были волнисто подчеркнуты некоторые, с ее точки зрения, стилистические шероховатости. Вместо отметки стояло: «./.» (точка-слэш-точка, то есть «без оценки»).

Насчет вина. Страшно признаться, но мы иногда баловались на переменке сухеньким. У нас все перемены были по пять минут, а большая – сорок. И мы успевали слетать в магазин. Вот так, дорогие товарищи. Однажды я отвечал урок по литературе – как сейчас помню, по поэме Твардовского «За далью – даль» – и был при этом в очень хорошем настроении . Я этак непринужденно держался за спинку учительского стула. Но всё окончилось хорошо. До сих пор не могу понять – это я так железно держался, или Татьяна Гавриловна была бесконечно доброй и мудрой.

Однажды Татьяна Гавриловна сказала:

– Я, как дисциплинированный коммунист, подчиняюсь решениям XX и XXII съездов. Но я считаю, что разоблачение культа Сталина было большой ошибкой партии и государства. Но не потому, что я сталинистка, нет, что вы! Просто я уверена: народу эти разоблачения не нужны. Народу это вредно .

Непростая учительница, я же говорю.

У нас в классе были ребята из самых разных семей. Это сейчас бывают школы для детей элиты, для детей интеллигенции, для рядовых граждан… У нас ничего такого не было – шестидесятые годы, сами понимаете. Тем более, школа была простая , то есть не языковая .