Вера Галактионова - На острове Буяне

– Дядька Нечай! Расскажи, как ты в малолетке коробочки для цветных мелков клеил! – попросил Зуй, скалясь для хохота заранее. – На Меловых горках! А чего?

– Было там, кому клеить, – отмахнулся от воспоминаний старик.

– Или вот ещё! «Преступленье и наказанье»! – звонко рассмеялся молодой. – Достоевского! Эх, потешная писанина… Мы на пересылке, в Уральске, неделю вслух читали, вся камера от хохота в лёжку лежала. На каждой странице – ржали, как кони на заре!.. Да, весёлая книжечка была.

– Зря ты, Зуй. Достоевский каторжанин был, – с уважением заметил Кормачов, приходя в себя. – В Семске сидел. Этот знал, что писал.

Молодой и старик переглянулись с двух концов бревна, понимая друг друга.

– …Вот бы я какого козла замочил, а потом только бы про него и думал! – брезгливо заметил старик. – Ходил бы месяц – и одного этого козла в голове бы в своей держал, как в стойле… Да я бы на другой день не вспомнил, кто он был и как его звали.

Парень и старик посмотрели в Кешину сторону одновременно. Потом Зуй нашёл у себя в кармане ещё одну бумажку.

– На, читай, – протянул он её Кормачову.

– Давай сам, – отмахнулся Кормачов, заворочавшись на бревне.

– «Мы встретились тайком… Тем дивным вечерком… Смеялись от любви… Хрусталики твои!»

Все помолчали.

– …А может, я зря его? Трепал? – засомневался молодой.

– Не зря! – нахмурился старик.

[[[* * *]]]

Зуй подсел к костру. И стал не спеша сгребать палкой полуобгоревшие сучья в середину, а потом прилежно строить над ними островерхий шалаш из палок и веток. Старое, голубоватое и низкое, усталое пламя прилегло, зачадило. Из него выбился вскоре рыжий молодой огонёк. Он побежал вверх, по самым тонким веткам, лёгкий, трепетный. Потрескивая, костёр оживал понемногу, и новые блики уже золотили подтаявший снег.

– Дядька Нечай! А что зло – по-твоему?.. – вдруг спросил Зуй старика. – Вот, зло, оно – что?

Старик молчал.

– Когда вся сила в деньгах, зло! – ответил с бревна Кормачов, не поднимая головы. – В такой стране, где жизнь на деньгах установлена, русскому человеку жить невозможно. Или устройство меняй, против власти денежной поднимайся, или помирай. А жить – грешно. Невозможно нам.

– Да вот, и дядька Нечай говорил: закон раньше держался правильный, когда деньги силы не имели! – кивал от костра Зуй, потирая руки над огнём.

– Только один за них продаётся, а другой – нет, – сказал старик, пристально глядя в огонь с бревна. – Наши хапуги – зло, иудино семя. Им в семь глоток охота жрать… Вот кого выбивать надо. Чтобы порода крепкая на земле осталась, которая за своих верно стоит… В Рождество это как раз было: пять человек зарыли. В полиэтилене в землю опустили. Туберкулёзники все, сопляки. Нам, грешным, прокуренным, прочифирённым, ничего, а молодняк… Мрёт зона! Вдруг ночью снится: Архангел. Перед нарами стоит. Свет от него сильный… К чему?! Понял под утро: хватит зоне дохнуть. Как Михаил сбросил всю мразь с неба, так мы должны сбросить с земли всю мразь продажную. Чтоб Россия чистая от зла стала… Сволочи продажные – зло! Таких карать настала пора.

Кормачов привстал с бревна.

– А как ты понял, Нечай, что Архангел это был? – с сомнением спросил он. – Как понял, что – не талала?.. Святые силы, они ведь святым людям являются. А нам талала одна – неразбериха. Рябь да морок…

– А кто же ещё к нам придёт? – удивился старик. – Это к святым святые приходят. Постники – к постникам. Они сами всех прощают – и к ним приходят такие же: смиренники одни… А к нам – тот, который в битве всегда. Он! С мечом. И крыла сияют. Воин главный, который со злом в сражении вечном… Не простил же он нечисть ни разу, правильно? Значит, как мы. А прощал бы, неизвестно, чего на небе тогда произошло бы. Перестройка какая-нибудь. Беспредел.

Кормачов озадаченно помолчал и снова лёг. Старик же продолжал тем временем:

– …Тогда уразумел я: если сам Михаил Архангел за колючку явился, значит, кроме нас никто этого не сделает. Некому, значит, больше на воле – зло сбрасывать с земли. Не осталось там никого подходящего.

– Раз небо очищать войной пришлось, не миром, то и землю без войны не спасёшь, – легко согласился Зуй. – Всю её зло захватит и весь род наш изведёт. Это я кой-как понимаю. Что ратников на воле не сыскать больше, тоже понятно. Жидкие все вокруг Буяна стали. Только… чудно это!

– Тогда, Степан, я про тебя вспомнил, – выговаривал старик бесцветным голосом. – Может, Кормач наш верные речи ведёт? Хватит блатным для себя гулять, куролесить. Мстить за народ пора… Похоже, правда твоя, Степан: мелкими отрядами воевать придётся: сарынь, на кичку… После того сна я подумал: надо Кормача из больнички вытаскивать. Нам, значит, начинать. Чтобы вспомнили они там, на верху, про голь перекатную. Про слёзы вдовьи, сиротские… Ничего! Вспомнят наши туберкулёзы. Как только запылают их дворцы без пощады!.. И если Михаил Архангел к этому приснился, пусть так и будет: значит, хорошо со Степаном из больнички уйдём. А если не к этому, то не получится ничего… Зуя, думаю, к себе ещё подтянем: свой! Пускай ему туб какой-нибудь в спичечный коробок харкнёт, а с медичкой он там, у себя, всегда договорится.

– Да, с коек мы не плохо соскочили, конечно, – сказал Зуй, поправляя палкой костёр. – Ну, ты же и раньше хорошо отрывался, дядька Нечай! Без всякого святого сна. Нормально.

– То с химии было, – неохотно отозвался старик. – Какая на химии охрана? Общага. Смех… Всесоюзная комсомольская стройка – она вместе с нами под вышками вкалывала: тут – и овчарки для нас, и автоматы. И прожектора сверху лупят средь бела дня. Оттуда, с работы, не сильно разбежишься. А общага – так… Спецкомендатура ночью кемарит. Водяры им наши закинули, разок, другой. И все дела.

Кормачову надоело лежать на жёстком и он сел, упершись ладонями в бревно.

– Они – зло, – указал ему старик в Кешину сторону. – Когда враг по народу из Москвы бьёт, эти дешёвки удара не держат. Вихляются. На манки поддаются, себя продать наперегонки спешат… Он, народ, без толку на интеллигенцию надеется, порченая она… Надо – на себя.

– А про Архангела-то что я сейчас понял? – возбуждённо заговорил Кормачов, потирая лоб. – Вот мы, беглые, кто? Нас – на свете нет. Невидимые мы. Бесплотные. Беспаспортные, как ангелы… Народ на воле – пронумерованный, и слова он против своей гибели сказать не может: за колючкой окажется… А нам, беглым, всё можно! Потому что нас – нет!

– Ну-ну, – хмыкнул Зуй, отворачиваясь. – Это лихоманка тебя трясёт, она говорит. Не ты, Кормач.