Роберт Ирвин - Ложа чернокнижников

Салли считает, что это злые вибрации довели Джулиана до гибели. Однако я в вибрации не верю. Я никогда их не видел, и Салли так и не смогла мне толком объяснить, каким образом они могут возникнуть и передаваться. Нет, самоубийство Джулиана (если это действительно было самоубийство) было вызвано отнюдь не загадочными волнами ненависти, излучаемыми Швейцарским Коттеджем в своеобразный эфир. Это не было и странной прихотью. Это нужно трактовать в социологических понятиях. Концепция смерти в религии вуду хорошо знакома этнографам и социологам, и здесь в первую очередь следует назвать Марселя Мосса, который изучал случаи смертей, спровоцированных коллективной волей. Похоже, индивидуальное «я» — очень хрупко — настолько хрупко, что поддерживается исключительно общностью, образующей его окружение. В обычных случаях поддерживающая общность включает членов семьи и сослуживцев, но общностью, в которой существовал Джулиан, была исключительно Ложа. Люди живут лишь благодаря системам социального взаимодействия. Они так же важны для человека, как воздух, которым он дышит, в определенном смысле они и есть этот воздух.

Салли задумалась.

— Полагаю, что встречу с Мод тоже следует трактовать в социологических понятиях, да?

— Разумеется, да… ну, не совсем социологических… Ее следует понимать скорее в рамках антропологии. То, что я соблазнил бы Мод, а затем представил ее Магистру, послужило бы чем-то вроде инициационного обряда, который, возможно, дал бы мне полный доступ ко всем тайнам Ложи.

— Брехня все это, — пробормотала Салли.

Потом мы ненадолго замолчали и, не сговариваясь, свернули с дороги в лес. Мы трахались ночью в лесной чаще под кайфом и чувствовали себя возбужденными хорьками, частью природы, наши крики сливались с криками вышедших на охоту зверей. Потом мы зарылись в листья, лежали и разговаривали, пока не стало достаточно светло, чтобы я подумал о дневнике. А поскольку я перестал поддерживать беседу, Салли ничего не осталось, кроме как танцевать. Пока я писал, она осыпала себя листьями и раскачивалась, пытаясь заставить деревья танцевать с ней. Сравню ли я ее с весенним днем? Нет, я устал сравнивать одни вещи с другими. Она купалась в мыльно-бледном солнечном свете. Вообще-то, кожа у Салли стала желтоватого оттенка, и выглядит она немного замызганной.

За последний месяц или около того я столько всего наговорил и написал о несуществующей детской площадке и интересных с точки зрения социологии, но несуществующих детях, что я почти верю в их существование, и незримое угрожает стать зримым. Я должен написать подлинную историю последнего месяца с небольшим, а не то я и сам поверю в то, что написано в дневнике. Беда в том, что нужно написать об очень многом: о моих тайных визитах к умирающей матери; о выходных, которые я провел с родителями, а не на выдуманной социологической конференции в Лидсе; о тайных встречах с Салли; о присутствии Салли на похоронах мамы; о советах баптистского священника в отношении саганистских культов; о том, что я подстроил вторжение Салли на лекцию Магистра; о пристальном интересе Майкла к моему исследованию; о том, какое я получал удовольствие, выдумывая дни, якобы проведенные в воображаемой школе; о моем отвращении к занудному оккультному бреду, который мне приходилось выслушивать. Я знаю, что должен все это подробно описать. Беда в том, что я начинаю тормозить. А Салли не терпится снова двинуться дальше. Мне придется отложить свое перо.

Я продолжил писать вечером, а тогда утром мы, двое пехотинцев Апокалипсиса, шли не останавливаясь несколько часов подряд в серой дымке, застилающей солнце, через леса, поля, мимо ферм и редких жилых строений. Идти при дневном свете было не так здорово, но все равно хорошо. Мы стерли ноги в кровь, наши губы пересохли, и мы чувствовали, будто выполняем епитимью. У нас еще есть время искупить свои грехи, ведь мы молоды и вся наша жизнь — еще впереди. По нашим лицам стекал холодный пот — мы совершали покаянное паломничество, покидая Город Чародеев.

Салли думала, что мы дойдем до моря и совершим нечто вроде крещения в его волнах, а потом, может быть, съедим по мороженому, но к вечеру я заметил, что мы двигаемся невероятно ме-е-е-дле-е-енно. Моря нигде не было видно. Солнце уже садилось, когда мы вошли в Фарнхэм. Оказаться в этом городке графства Суррей все равно, что очутиться в провале во времени. Радость жизни обошла это место стороной. Из шестидесятых мы как ни в чем не бывало вернулись в пятидесятые. Здесь нас никто не найдет. На ночь мы сняли комнату в пабе на втором этаже. Местные парни в баре смотрели на нас как на бродячих прокаженных. Это напоминало затасканную сцену из фильма ужасов: мы вошли, и все тут же начали шушукаться, недовольно ворчать что-то себе под нос и отворачиваться. Может быть, сегодня вечером здесь собираются линчевать всех хиппи?

Так или иначе, теперь я могу вернуться к своему дневнику, однако должен признаться, что уже не чувствую былого подъема. Лицо мое как будто покрыто толстым слоем пыли. Повсюду пыль. Во рту как в изъеденной ржавчиной промышленной цистерне. Кожа под слоем пыли — желтоватого оттенка. И мне все еще ужасно холодно. Чуть раньше я думал, что мы можем замерзнуть в солнечных лучах. От наркотического кайфа осталась лишь застывшая на лице улыбка. Я чувствую, как меня сжимает десница Господня. Не переставая писать, я замечаю, что моя правая рука (моя дорогая старушка — Наглая Лгунья!) движется в такт песне у меня в голове. Это медленная песня группы Прокол Харум «А Whiter Shade of Pale».

Время от времени я смотрю на свое запястье, чтобы узнать, который час. Разумеется, там уже нет часов, но мое зрение стало настолько острым, что мне кажется, будто я могу определить время по росту волосков на моем запястье. Это более естественно. Я знаю, уже поздно. Салли не в духе. Она ворчит: «Ложа наверняка тебя вычислила», «Ты уверен, что собрал достаточно материала для диссертации о ритуальном изнасиловании и убийстве, или, быть может, тебе нужно вернуться, чтобы собрать еще немного материала?», «Думаешь, ты такой чертовски умный? Тогда скажи — мы вообще когда-нибудь сможем вернуться в Лондон?». Мы оба очень-очень устали, и спорить нет сил, но наркотик все еще бушует в крови и не дает уснуть. За время нашего разговора, наверное, было сказано не меньше миллиона слов, но меня ни разу не потянуло сказать Салли, что я читал отчет Гренвилля о ее магическом соблазнении и о том, что мы с Гренвиллем участвовали в ее ритуальном проклятии.

Я лежу без сна рядом с Салли и фантазирую о своем будущем, от которого навсегда отказался… В нем, в этом будущем, я откладываю свой гримуар с золотым обрезом в черном кожаном переплете и возвращаюсь в спальню, чтобы переодеться. Она (думаю, ее зовут Аннабель) вскидывает на меня удивленные глаза лани. Она склоняется над полосатым диваном в стиле эпохи Регентства, чтобы вынуть из шляпной коробки соломенную шляпку, украшенную белыми цветами. Платиновые серьги с сапфирами подчеркивают красоту лица Аннабель. Собираясь на оперу в Глиндебурн, она надела синюю накидку в тон сапфирам, облегающее платье и синие замшевые туфельки. Я прошу ее помочь мне застегнуть золотые запонки. Она бросает шляпку и спешит ко мне. Она — во власти магического Взгляда, и вообще все заклинания из «Теории и практики магии» дают мне власть над ней и над любой другой женщиной. Шофер ждет нас в автомобиле, но, прежде чем отправиться в оперу, у нас есть немного времени, чтобы помучить маленькую девочку, которую мы держим в подвале в цепях… Что ж, Дьявол вознес меня высоко и показал мне мир, но я ушел от Дьявола прочь.