Пол Скотт - Жемчужина в короне

А вот о случае в саду Бибигхар не забыли. Европейцы усмотрели в нем ключ ко всей ситуации, в которой они очутились, самое четкое предупреждение о явной опасности, грозящей им всем, в особенности женщинам. Навсегда осталось неясным, вызвали ли меры, принятые властями после изнасилования английской девушки в саду Бибигхар, такие беспорядки, какие зачинщикам и не снились, или же эти беспорядки все равно произошли бы. Одни говорили так, другие этак. Те, кто считал, что, не будь эпизода с изнасилованием и последовавших за ним репрессий, никаких волнений могло бы и вообще не быть, уверяли, что люди, арестованные по приказу комиссара утром 9 августа, — те самые, кого и следовало арестовать, и что репрессии вызвали более серьезные беспорядки, чем гражданское неповиновение, прекратившееся после арестов. Те же, кто считал, что беспорядки начались бы в любом случае и что история в саду Бибигхар всего лишь один из симптомов повсеместной измены, утверждали, что члены местных комитетов Конгресса, которых мистер Уайт был вынужден арестовать, — всего лишь подставные лица, а истинные руководители заговора скрывались в таких местах, как Танпур и Дибрапур. Но в то время причины и следствия безнадежно перепутались, и события следующих трех недель можно было рассматривать лишь по мере их возникновения.

Из больницы мисс Крейн выписалась только на первой неделе сентября, и прошло еще две недели, пока она окрепла настолько, что опять попыталась работать. Таким образом, лишь через шесть-семь недель после начала волнений и через три-четыре недели после того, как они закончились, мисс Крейн в одну прекрасную среду опять пригласила в гости солдат из майапурского гарнизона.

В некоторых отношениях, она знала, это были уже не те мальчики, что бывали у нее до начала беспорядков. В больнице и позже, дома, она нарочно не вдумывалась в рассказы о минувших событиях, однако знала, что на помощь гражданским властям были вызваны войска, что на три-четыре дня мистер Уайт, как говорили, потерял голову и передал Майапур в ведение бригадного генерала Рида. Индийцы говорили ей, хоть она и старалась не слушать, что эти дни генерала Рида были отмечены почти такими же зверствами, как дни генерала Дайера в Амритсаре в 1919 году. Правда, безоружное гражданское население не расстреливали, но стрелять стреляли, и были убитые, и еще — если верить слухам — шестерых индийских юношей, подозреваемых или действительно повинных в преступлении в саду Бибигхар, насильно заставляли есть говядину. Не было публичных наказаний плетьми, как при генерале Дайере, когда молодых людей привязывали к ружейным стойкам прямо на улице и секли якобы за участие в нападении на англичанку, но говорили, что тех юношей, которых заставляли есть говядину, тоже избивали, а теперь они исчезли — растворились в безымянных сонмах осужденных, кто по суду, а кто и без суда.

В туземном городе, как ей не раз сообщал мистер Франциск Нарайан, было несколько налетов конной полиции, и военные стреляли, чтобы разогнать толпы либо наказать мародеров и поджигателей. По всему округу, как и в других провинциях Индии, во многих местах повреждены железные дороги, почта и телеграф, разграблены магазины, жилые дома и правительственные склады зерна и семян (о чем люди горько пожалеют, как отметил мистер Нарайан, если случится недород). Были нападения на полицейские посты, кое-где зверски убиты полицейские. В одном конце округа, по слухам, судья-индиец поднял над зданием суда флаг Конгресса, выпустил заключенных, штрафует либералов и умеренных, взимает незаконные подати и прячет деньги, которые должен сдавать в казну. Мисс Крейн решила, что это, скорее всего, легенда, однако ходил и более правдоподобный рассказ, будто один из подчиненных мистера Уайта, индиец, попал в немилость и уже после восстановления порядка целый час проплакал в бунгало окружного комиссара.

Да что там, она была слишком опытна, чтобы принимать на веру все, что ей говорили, слишком опытна, чтобы не знать, что ее солдатикам, только что из Англии, внезапно брошенным в помощь гражданским властям на подавление бунта в колонии, о которой они знали так мало, но теперь судили так строго (вспоминая родину, и блиц, и своих товарищей, павших на равнинах Бирмы), — что им трудно будет уразуметь, что произошло, и почему произошло, и почему теперь, когда все успокоилось, англичане и индийцы вроде как помирились и опять зажили в вынужденном согласии.

В этом слове «вынужденный» как бы заключалась идея, применимая ко всей ситуации в целом, идея, что в этом диковинном, не первый век длящемся общении ненависть и любовь нераздельны, как две стороны монеты. Но сейчас мисс Крейн слишком устала, была слишком угнетена грузом климата и ландшафта и сонмищ коричневых лиц, а среди них там и сям — белых лиц с упрямо сжатыми губами, она уже была не в состоянии направить остатки своей энергии, подточенной болезнью, на решение моральных и диалектических проблем. Но она жалела, что в те дни, когда энергии у нее хватало, в дни, разом оборвавшиеся на дороге из Танпура, она не отвела одного из солдат в сторонку (а думала при этом о Кланси) и не сказала ему:

«Годами, начиная с восемнадцатого века, мы твердили дома, в Англии, в Уайтхолле, что настанет день, когда наше владычество в Индии придет к концу, не в результате кровопролития, но вполне мирно, под знаком — так мы это изображали — идеального равенства, дружбы и любви. Годами, почти целое столетие, книгами, которые читали индийцы, были книги, написанные нашими английскими радикалами, нашими английскими либералами. Было, понимаешь ли, некое зерно. Зерно, посеянное в воображении индийцев и в воображении англичан. Из него должно было вырасти нечто здоровое и важное, полное достоинства, полное заботливости и доброты, мира и мудрости. Ибо все эти качества нам присущи — и тебе, и мне, и старому Джозефу, и мистеру Нарайану, и мистеру Уайту, и, надо думать, бригадному генералу Риду. Были они присущи и мистеру Чоудхури. Годами мы давали обещания и годами исхитрялись откладывать выполнение этих обещаний, пока они не потеряли всякое сходство с обещаниями и не стали больше похожи на злокозненные увертки — даже мне так стало казаться, а что уж говорить об индийцах, которые думают, и чувствуют, и знают то же, что и я. И трагедия заключается в том, что нас разделяет такой пустяк, как цвет кожи, это он мешает нам простить друг другу слабости, заглянуть друг другу в душу. Ибо, если бы мы видели их глазами и постигли их суть, тогда мы бы знали. А знали бы мы, что обещание есть обещание и в конце концов должно быть выполнено».

Но этого она так и не сказала никому, даже Кланси. И настал день, когда Кланси появился снова, как прежде — во главе своих дружков, которым было известно, что старушке пришлось туго, что она проявила мужество и чуть не умерла, и им хотелось развеселить ее, чтоб она забыла свои горести и знала, что все они ей друзья, храбрецы, и сами уже понюхавшие пороху, и благодарны ей за то немногое, что она для них делала, возвращая их мыслями под кров родительского дома.