Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

Тогда у меня еще не было настолько размытых границ между мирами и измерениями. И слова слагались не так легко, и плавала я не так хорошо, как теперь.

…Подводный ветер всколыхнул меня. Я не мечтала выплыть из своего уютного убежища, но тело стало таким легким, почти невесомым – поневоле пришлось покориться течению. Невесомой волной все всколыхнулось и во мне. Течение подхватило, закружило, заставило двигаться, танцевать… Высоко над собой я заметила тень, которая плыла, освещенная голубыми лучами солнца.

Сколько раз я представляла себе эту встречу! Я слишком долго была одна. Слишком долго ни о чем не думала, не помнила, что это за чувство – двигаться, бороться с волнами, ощущать их прохладное прикосновение и сопротивление. Я забыла, каким горячим и сладким может быть глоток воздуха. А гомон на берегу! Наверное, он напомнил бы мне давно забытую мелодию какого-нибудь уличного скрипача – в ней немного сложных пассажей, как, скажем, в брачном пении касатки, но сколько души и потаенных желаний! Даже ракушки не способны повторить таких звуков. В мелодии старой скрипки, которую я слышала в детстве и вспомнила лишь теперь, для меня сконцентрировалось все: шуршание целлофановой обертки от красных карамельных петушков, шипение молока на плите, скрежет точильного круга, всхлипы велосипедных звонков и долгий-долгий звук большого церковного колокола. У каждого звука есть своя история…

И она, та, что вверху, надо мной, имеет возможность слышать все это! У нее длинное гибкое тело, и волосы расплываются по поверхности воды, как черные лучи.

Мне нужен лишь один глоток ее дыхания. Один-единственный глоток. Чтобы вернуться – к скрипке, к молоку на плите, к велосипедным звонкам и церковному звону. Мне нужно заполучить этот глоток, слиться с ним, почувствовать, как он заполняет мои влажные легкие…

…Я вышла на берег после долгого плавания неуверенным шагом. Подошвы тут же обожгло горячим песком. Воздух втекал в ноздри, будто меня пытали расплавленным свинцом. Но понемногу я привыкла. Села под зонтик, и улыбчивый официант принес мне стакан апельсинового сока. Я осторожно глотнула. Мне понравилось…

– Дорогая, нельзя так долго находиться в воде, – услышала от высокого мужчины, который подошел, сел напротив и накинул на мои плечи белый махровый халат. – Посмотри, ты вся дрожишь, даже кожа посинела…

Я отдернула руку… Не все сразу!

На запястье остался едва заметный голубоватый отпечаток. Ничего, со временем это пройдет…»

Я думала, что еще стоит зима…

Оказалось, что мои ежедневные «включения автопилота»: утро, кофе, маршрутка, «желтый дом», рассказы, дорога домой, прослушивание и расшифровка записей – все это затянулось настолько, что я не заметила, как деревья покрылись листьями. По их размеру и насыщенному цвету я констатировала – зима закончилась довольно давно. Она просто засела в моей голове. А сегодня – Пасха. Выходной. Праздник.

Я не люблю праздников. Никогда не любила. Разве что в детстве. Но тогда не праздновали Пасху. По крайне мере так нарочито, как это делается сейчас. То, что приближается Пасха, я почувствовала, как зверь чувствует приближение стихии. Обычно мне бывает плохо всю неделю. То, чего другие ждут с неофитским восторгом, я словно ощущаю на собственной шкуре. Молитву в ночном саду, измену, допрос, путь на гору. Стук молотка… Понедельник-вторник-среда-четверг-пятница-суббота… Шесть суток. После которых жарят мясо, пьют вино… Супермаркеты ломятся от толп с тележками – толп, которые будут есть тело Его и пить кровь Его. А потом снова станут обижать друг друга.

Ничего не изменилось за тысячи лет.

Я прекрасно осознаю, что мое отношение к Богу обыденное, низкое, грешное. Я думаю о том, что у Него могли болеть зубы… А еще о том, что он не писал писем своей матери… Почему-то я чаще обращаюсь к ней и, если мне что-то нужно, произношу: «Скажи сыну своему…» Это вошло в привычку давно. С тех пор, как я стала читать Библию – так, как умела, как позволял мне разум, – чувствовала, что она – неадекватная, написана многими разными людьми и они, как и все обычные люди, не могли избежать собственной сущности. Начало с перечислением родословной меня раздражало больше всего. В нем было что-то искусственное. А то, что я видела между строками, заставляло затаить дыхание и часами думать о женщине из Магдалы и женщине из Назарета. Что легче: страдать или видеть страдания?..

Неожиданно я вспомнила рассказ того, кто назвался «технологом». И… расплакалась. Стояла у окна, смотрела на рынок, что находился напротив моего дома, и ощущала на щеках «соленую воду, выходящую из-под век». Я не плакала сто лет…

Люди шли довольные, по радио рассказывали о Туринской плащанице, на улице играла музыка. Мне хотелось позвонить на прямой эфир с вопросом: «Болели ли у Иисуса зубы?» Но это восприняли бы как кощунство. И я просто прокрутила вопрос в голове раз двести, пока слезы не высохли.

Меня всегда волновали «низменные» вопросы. Например, что случилось с женщиной из Магдалы, когда Его не стало? Куда отправился Варавва? Может быть, они закончили свою жизнь, сидя за одним столом в грязной забегаловке…

Нужно спросить у Технолога…

…Но у меня оставалось еще несколько пациентов. Что они делают в выходные дни, разговаривают ли друг с другом?

Три безразмерных выходных дня я просидела у окна, ломая спички. Наломала целую гору.

В среду лица тех, кто ехал со мной в маршрутке, светились сытостью и удовольствием. Многие женщины везли в пакетах недоеденные куличи и яйца – угостить коллег по работе, попробовать, чей кулич вкуснее, обменяться рецептами.

Я зашла в свой маленький кабинет, когда там еще хозяйничала уборщица, возившая тряпкой по полу. Заметив меня, она молча вытащила из кармана два яйца – синее и красное – и протянула их на раскрытой ладони, будто я была маленькой девочкой. Я спрятала их в свою сумку, мне безумно хотелось, чтобы эта милая женщина поскорее ушла.

Мне не терпелось увидеть последнего мужчину, моего подопечного. Потом я должна буду изложить свои впечатления главврачу. Просто впечатления. Почему-то он считал, что проводником в закрытый мир его пациентов могу быть только я. Почему – мне еще предстояло выяснить…

Итак, медсестра завела ко мне следующего. Как всегда, она сообщила, что этот считает себя наследником американского миллионера…

«Наследник» оказался приятным молодым человеком. Я щелкнула кнопкой записи…

«Семья у нас большая, настоящий клан: мои родители, двое дядьев с женами. Их дочери, мои сестры. Так уж случилось, что единственным мальчиком на весь род был я. И меня любили. Я мог делать все, что взбредет в голову, – меня никогда не наказывали.