Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

– Кофе? Чай? Может – коньяк?

Витольд кивнул головой:

– Чай. Лучше зеленый, если есть.

Пока секретарша вносила поднос, расставляла чашки и заварочный чайник, оба молчали.

– Честно говоря, после нашей вчерашней беседы я решил, что не приду сегодня, – наконец нарушил тишину Витольд, – а потом мне пришло в голову, что… Что никому и никогда в жизни я не мог и не имел желания рассказывать то, что услышали вы. Вчера, разговаривая с вами, я будто упорядочивал свои мысли. И это может пойти мне на пользу. Всю жизнь я любил проводить экспериментировать. Над другими. Только не над собой. Пусть моя откровенность станет этим первым экспериментом над собственным сознанием. Я впервые чувствую себя археологом на раскопках. Вчера я снимал лопатой слои нанесенного временем хлама – отбрасывал мусор и камни. Возможно, сегодня надо поработать кисточкой…

Витольд задумался. Врач понял, что тот нуждается в помощи.

– Вы остановились на том, что дали ей книгу Паскаля… – сказал он. – Не думаю, что это было уместно в таком раннем возрасте. Она ее прочитала?

– Вы хотите спросить, как скоро мы встретились снова? По вашему взгляду я вижу, что вы не верите в нормальное общение зрелого мужчины и маленькой девочки. Согласен, это действительно может показаться странным. Андерсена и Льюиса Кэрролла уже подозревают в извращенном отношении к детям… Порой мне кажется, что мир перевернулся… – он закурил и после паузы продолжил: – Если тогда у меня и было какое-то влечение – это лишь тяга к экспериментам. Книга была его малой частицей…

…Она сама позвонила в дверь через несколько недель. В руках держала книгу, будто она служила пропуском в мою квартиру или каким-то отличительным знаком, паролем. Ее косы были так же растрепаны, как и обычно, когда я видел ее из окна. Она вошла и протянула мне книгу. Я улыбнулся.

– Прочитала?

– Да… – сказала она и покраснела.

– И о чем же эта книга? – продолжал я посмеиваясь.

– О… – она напряглась, – наверное, о… любви.

Ничего другого я и не ждал! Я взял у нее книгу и заметил, что некоторые страницы были загнуты – как свидетельство того, что ее читали. Она заметила мой хитрый взгляд и неожиданно для меня продолжила уже смелее:

– Все книги написаны о любви. Разве это так сложно понять?

Собственно, подумал я, в этом есть некий смысл. И открыл наугад одну из загнутых страниц: «Тело любит руку; и рука, если бы имела волю, должна была бы любить себя так, как любит ее душа: всякая любовь, к себе, бо́льшая такой любви, – несправедлива».

– Действительно о любви, – слегка иронично подтвердил я. – Но о любви к Богу.

– Он есть?

Я колебался, стоит ли развивать эту тему. Девочка учится в школе и, наверное, не слышала даже о существовании Библии. Это было вполне естественно. Я схитрил:

– А что тебе об этом говорила твоя тезка-прабабушка?

– Говорила, что есть…

– Ну вот видишь, прабабушка знала, что говорит.

Она задумалась. А потом сказала нечто для меня неожиданное. Неожиданное потому, что я сам часто задумывался над этим.

– Если Паскаль верил в Бога, как он мог творить науку?

Потом она вообще запутала меня своими инсинуациями.

Тогда я усадил ее за свой стол и начал рассказывать о Блезе Паскале все, что знал. Начертил на бумаге его так называемый арифметический треугольник, в котором любое число равно сумме двух расположенных над ним чисел. Я был уверен, что она заскучает. Но она продолжала задавать вопросы. Я объяснил принцип действия вычислительной машины, которую Паскаль изобрел, когда ему было восемнадцать лет. Говорил о других открытиях, совсем не беспокоясь о том, понимает ли она меня. Главное, она слушала – в прямом смысле – с разинутым ртом. Потом (после того как она ушла) я понял, что давно не говорил ничего подобного. Мои любовницы не нуждались в таких разговорах, друзья или коллеги, как все нормальные люди, были заняты собой и вряд ли вынесли бы мои лекции. Удивительно: я, как стареющий болван, нашел благодарного слушателя в этом соседском «гадком утенке» и не замечал, насколько смешным был в этой ситуации.

Переходя к моим любимым страницам из биографии великого ученого, я стоял к ней спиной, смотрел в окно и говорил примерно следующее: «Занимаясь наукой, Блез Паскаль пришел к выводу, что человек принадлежит бесконечности. То есть его дух и интеллект способен пережить бренное тело. Жизнь Иисуса казалось ему подтверждением этой мысли. И он хотел проверить ее на себе! Тогда ему исполнилось всего 24 года… Но он уже успел сделать много великих открытий, и здоровье его было подорвано. Блез не мог есть – употреблял пищу только в жидком подогретом виде – почти по каплям, а головная боль уже не отпускала его ни на минуту. Вот тогда он и вспомнил о муках Христа. Наука больше не интересовала его. Он решил усугубить свои страдания тем, что отказался от малейших радостей жизни, которые были ему еще доступны. Сократил общение с людьми, которые стали ему совсем не интересны. А чтобы избежать излишеств в быту, даже снял обивку со своей мебели и бархатные шторы с окон, обходился без помощи слуг и ел только из грубой металлической посуды. В своих духовных и философских исканиях он достиг немалых вершин, выведя свою аксиому о существовании Бога. В упрощенном варианте она получила название «пари Паскаля». В легкой форме, принятой тогда в салонном парижском общении, Паскаль предложил атеистам решить задачу, пользуясь популярной тогда теорией вероятности: если Бога нет – даже самые ярые атеисты ничего не потеряют, веря в него, а после смерти так же, как и другие, превратятся в тлен. Если же Бог существует – все живое получит жизнь вечную… Так почему же не сделать свой выбор в пользу вечности?»

Я говорил будто сам с собой, а обернувшись, увидел, что она слушает! И перешел к самому интересному. Рассказал о Мемориале, или Амулете, Паскаля…

Я так ярко обрисовал ночь в жизни ученого с понедельника на вторник 23 ноября 1654‑го, что заметил, как она дрожит. Так увлекся рассказом, что даже нашел в шкафу свой старый дневник, в котором дословно вслед за моим старым преподавателем математики записал тот текст, который получил название «Амулет Паскаля». Когда я читал вслух непонятные обрывочные слова, она начала так дышать, что я испугался, как бы она снова не потеряла сознание…

Не знаю, зачем я делал все это. Мне нравилось, как она слушает. У меня возникло чувство, что я лью воду на губку – и она впитывает ее, впитывает до бесконечности. Удивительное чувство… В заключение я сказал, что Паскаль записал этот текст на клочке бумаги и зашил в свой камзол. Этот клочок случайно нашел слуга уже после смерти хозяина, оригинал записки не сохранился…

Я видел, что она была поражена. Не только историей. Она была поражена почти так же, как я: впервые с ней говорили! Когда она ушла – пообещав прийти снова, – я почувствовал какое-то странное облегчение.