Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

Слава богу, все возвращается «на круги своя»! И дом в центре города чудом уцелел, квартира снова принадлежит ее семье, на киностудии работают военнопленные, они быстро расчищают завалы. Все будет хорошо, Леда Нежина! Скоро запустят в работу новый фильм…

Почему же тебя снова и снова мучает воспоминание о той единственной ночи в теплом Ташкенте? Ты пытаешься понять: что это было? Зачем? Почему – так?

Но с еще большим жарким стыдом Леда постоянно думает о… повторении этой минуты – стыда и восторга. Что, что это было?!!

Случайная встреча на восточном базаре…

– А-а, нежная Леда? Да вы же теперь – настоящая звезда! А помните тот ресторан? Кажется, вы тогда впервые пили шампанское? И щеки у вас горели, рожденная из пены… Когда ж сыграете и в моей пьесе? Или мне уже следует стать в очередь?

Он много и весело говорит. На нем красивая военная форма – «с иголочки». Но она ему так не идет! Не подходит к глазам, ведь они – из другого столетия, глаза искусителя или… инквизитора.

– Дыню или виноград? Выбирайте! А где тут можно достать вина? Ничего не знаю. Я только что с поезда, пытался разыскать своих… Даже не знаю, что делать… Что делать, нежная Леда?

Он смеется. Но его глаза остаются серьезными и, как кажется Леде, печальными. Ему все равно, слушает ли она его, хочет ли идти с ним. Он подхватывает ее под локоть и тянет за собой по базарному ряду.

– Да, это совсем не то, что было раньше! – говорит он. – Видели б вы эту восточную роскошь! Можно было сойти с ума от запахов пряностей, сладостей и шашлычного аромата! Вы бывали в этих краях раньше? Нет? Не молчите, милая барышня, я вас не съем!

– Я не молчу, – говорит Леда. – Я рада вас видеть. Тут все такое чужое… Это утомляет.

– Прекрасно вас понимаю!

Он покупает дыню. Пробует у торговки вино и недовольно морщится.

– У меня есть хорошее вино, – говорит Леда. Она произносит это и не слышит собственного голоса. Она ведет его раскаленными узкими улочками, на которых совершенно нет деревьев – таких раскидистых и тенистых, как на проспекте ее родного города. Прохожих тоже нет. Навстречу идет лишь одна старуха в черном платье и ведет на веревке облезшую козу. Вымя несчастного животного раскачивается, как маятник, и мешает переставлять тощие ноги. Старуха останавливается и долго смотрит вслед красивой нездешней паре – женщина в розовом легком платье с оголенными руками и щеголеватый военный в чистой новенькой форме. Леда ощущает на себе этот взгляд. Он так отличается от тех, к которым она привыкла, – от него леденеют спина и затылок.

Несмотря на жаркое солнце, мурашки покрывают ее обнаженные руки, мурашки проникают внутрь – от них щекотно, как от шампанского. Совсем как тогда…

У дверей она дрожащей рукой достает ключ и долго не может вставить его в замочную скважину. Он смеется, помогает ей, их руки соприкасаются…

Он совершенно спокоен. А у Леды от этого прикосновения кружится голова, она уже знает: оно только первое, за ним будут другие, и она с ужасом и восторгом понимает, что ждет их…

Длинный темный коридор, в конце которого – комната. Пока она ведет его по этому коридору, в голове возникает мысль: еще не поздно все остановить. Остановись, Леда Нежина, уговаривает она себя. Но это уже невозможно!

…Потом, когда вино выпито и душный восточный вечер плавно перетекает в ночь, таким же тоном, каким он спрашивал: «Дыню или виноград?», он говорит:

– Раздевайся!

И когда она уже стоит, как новорожденная под водопадом лунного света, снова приказывает:

– Стой так!

И курит в постели. На широкой родительской кровати, чудом вывезенной сюда. Потом он подходит и нежно дует ей в затылок, будто Леда – ребенок. Он совершенно голый – в этом она чувствует доверие к себе. Он не прикрывается, не стесняется – и это так трогательно, так странно… Его тело в голубоватом свете южной луны похоже на водоросли, что плавно колышатся на дне моря. Все нереально. И это невесомое дуновение в затылок, и эта нежность после резкого приказа. Господи, что это?

Он знает, что делает! Он знает, чем покорить Леду. Вот такими нежными невесомыми прикосновениями. Ведь и сама Леда нежная и невесомая. Леда теряет сознание от малейшего прикосновения.

– Иди ко мне, Леда… – дышит он в затылок. – Я так устал. Я слишком долго был один. Ты так прекрасна! Ты моя единственная. Мне никто не нужен, кроме тебя. Рядом с тобой я схожу с ума. Ты не понимаешь…

Леда не понимает. Она не понимает, о чем он говорит, чего хочет от нее. Она чувствует только это легкое дыхание за своей спиной. А еще она знает: это дыхание – сладкое и ядовитое. В нем – темная ложь. Такая темная и такая сладкая, что даже не верится, что ложь бывает такой притягательной. Намного притягательней, чем правда. Намного опаснее, чем просто смерть…

Ведь Леде известно все! Все, о чем судачат в этом кругу «священных чудовищ», – там ничего ни от кого не скроешь! Когда ОБ ЭТОМ говорят, Леда всегда настораживается – ей интересно каждое слово, каждый намек, каждая статья в газете (она даже собирает эти вырезки!), каждая новая лента. Леда знает, что его жена – та самая, с иностранным именем, которое всегда застревает у нее в гортани, встает поперек, как кость! Ведь той всегда достается что-то из Достоевского, Чехова или Мопассана, а Леда – вечная «дочь партизана»…

Но дело не только в этом! Ей досталось нечто большее, чем эти фильмы, – то, чего у Леды никогда не будет. Неужели – никогда?! Или, может быть, есть надежда?

И она, надежда, появляется после той ночи в Ташкенте! Ведь Леда – нежная и покорная, мягкая и податливая, как воск, Леда веселая, как щенок, у Леды широкая кровать и большая квартира с теплой водой в душе. Судачат, что его условия не так хороши – не по его рангу и таланту! А все из-за этой взбалмошной женщины, которая запросто может влепить пощечину любому и болтает опасные глупости о «сильных мира сего». Она, твердят, «не наша», «не нашей закалки», «темная лошадка» и скоро – «вот, увидите!» – от нее и следа не останется. Рассказывают о ее непозволительном поведении за границей и о том, что она больше не «голубка мира», как когда-то писали в прессе.

Леда читала в газетах, что она ездила на фронт, выступала, взобравшись на танк, и что даже в сильные морозы могла сбросить с плеч солдатский кожух, под которым взблескивало расшитое стеклярусом платье, облегающее фигуру! И солдаты, вместе со всем командным составом, готовы были умереть с ее именем на устах. Леда видела подобные снимки в газете. И задыхалась!

Позже кто-то из своих принес весточку: «эта стерва» дала пощечину какому-то важному генералу прямо на торжественном приеме в его штабе, отказалась есть красную икру, а потом, вопреки запрету, дала незапланированный концерт в штрафбате.