Ирэн Роздобудько - Амулет Паскаля. Последний бриллиант миледи (сборник)

И когда девятнадцатилетняя Жанна впервые привела домой Макса, у Влады перехватило дыхание: этот худощавый юноша с длинными пальцами и утонченными чертами нервного лица мог бы придать смысл ее жизни. Но в тот же миг она так же четко осознала и то, что этого не произойдет никогда. Что ее предназначение – быть ему сестрой. А когда родители решили переехать в деревню, возложила на себя миссию домохозяйки.

Она любила их обоих, более того – со временем она смирилась и стала любить саму их любовь. Эта вторая любовь оказалась сильнее, чем чувство к каждому из этой пары – в отдельности. И теперь, когда случилось несчастье, Влада чувствовала, что для полноценности этой любви не хватает ее второго участника – Жанны. Ее любовь утратила одно крыло…

…Дописав письмо родителям и старательно заклеив конверт, Влада задумалась. Что она на самом деле сделала, чтобы найти сестру – живой или мертвой? Дала себе клятву? Постоянно подгоняла следователя? Все это так, а что сделала сама? Было уже поздно. Влада прилегла на диван, укуталась в плед и почувствовала под своим локтем жесткую пачку бумаги. Очередное творение Макса! Она о нем забыла… Преодолевая сон, Влада включила бра над головой. Надо почитать. Хотя бы ради того, чтобы знать, прогрессирует ли болезнь.

Она с грустью вспомнила недавние времена, когда на Макса неожиданно свалился успех – его начали печатать, приглашать на телепередачи и подкарауливать, чтобы взять интервью или сфотографировать в приватной обстановке. В одной из газет даже появилась непристойная заметка о том, что молодой гений живет сразу с двумя женщинами. Но это была оборотная сторона признания.

Влада находилась тогда на вершине блаженства. Она не могла понять, почему Макс отказывается принимать журналистов, почему избегает общения с коллегами-писателями и все чаще закрывается в своем кабинете (тогда квартира еще не была студией).

Жанна объяснила: Макс пишет новый роман, но то, что он дал ей почитать, не похоже на первые вещи. «Я даже боюсь… – сказала Жанна, – не надо его сейчас трогать». И новый роман Макса стал для Влады ребенком, которого она помогала рожать как могла: беспокоилась о здоровье «отца», о порядке в доме и калорийности пищи. И тогда, два года назад, когда все пошло кувырком, у Влады было такое чувство, будто этого несчастного ребенка отдали в детский дом, а возможно, еще хуже – в руки извращенца-педофила.

«Нет, я не могу об этом вспоминать! – запретила себе грустные мысли Влада. – Лучше почитаю».

Она взяла листок, и сердце сжалось при виде круглого неразборчивого детского почерка, такого непохожего на прежний четкий, почти каллиграфический, почерк Макса.

«Белые нитки» – прочитала заголовок Влада и, закурив, углубилась в манускрипт:

«…Они шьют белыми нитками. Все видят, что ОНИ шьют белыми нитками. Но не решаются сказать об этом вслух. Ведь и сами – шьют белыми нитками. Цвет непорочности! Мы все шьем белыми нитками. Это похоже на громадный швейный цех. Вот – белые нитки (горы белых ниток!) – только бери. И шей. И шьем. Пришиваемся друг к другу. Стоит только зазеваться, как видишь – к тебе в троллейбусе уже пришился дядя с сумкой – слева, справа – старушка в клетчатом платке, спереди – спиной – какая-то блондинка с острым зонтиком…

Отложим в сторону иглу. И поедем в горы. На плече такие неаккуратные рваные рубцы… Но если не пришиваться, а вот так осторожно поглаживать – они исчезают. Едем в горы уже восемнадцать часов – шестнадцать из них целуемся. Но рекорд некому зафиксировать.

На мохнатых горах растут ягоды. Загорелые дети собирают их в банки, выскакивают на шоссе практически под колеса и продают – по две гривны за огромную банку. Куча новых лиц за стеклом машины сливается для них в одно довольное, потное, краснощекое лицо благополучия.

А ты кажешься себе хуже всех, потому что у тебя – всё на языке: и мед, и горчица, и яд, и правда, и ложь. И всё – одновременно. (Ты так сладко и тепло целуешь сейчас, что через закрытые веки я вижу звезды, несколько лун, потом – красные зигзаги, потом – острые осколки хрустальной вазы, которую разбил в детстве, а потом снова – тоннель из лун и звезд…)

Вот они (напомню: те, кто шьют белыми нитками!) сидят, молчат, прижимаясь горячими коленями к чужим женщинам. А ты что за чудо-юдо? А ты МОЕ чудо-юдо. С первого взгляда. Без примерки. Ужас!

Ты ничего никогда не примеряла. («Терпеть этого не могу! Дайте, что под руку попадется. Да, пожалуйста, заверните в бумагу».) Те, что шьют белыми нитками, всегда выбирают: тычут носом в свежую курицу на базаре: «А она действительно свежая?», «А это действительно курица?», будто случайно заглядывают в комнату: «А это что – видик?», «И машина есть?»…

Нитки беленькие, стежки кривые. Но по правилам игры их не станут замечать.

Мы будем говорить долго. Долго и… молча. Расскажи мне что-нибудь. Грустное или веселое? Веселое. Но у меня всё – о грустном. Тогда закрывай глазки. Спи. Ты будешь спать, а я думать о чем-то веселом. Ты все равно меня услышишь.

Игла Берлиоза не выходит из сердца. Ты летишь ко мне. Серебряный пилот собрал какое-то количество желающих улететь, раздал всем по паре крыльев, приказал ухватиться за веревку и махать руками. Вот и полетели: раз-два, раз-два… Снизу так красиво смотрится!

…Человек произошел от человека. Когда об этом хорошенько забыли, появился тот, кто должен был проверить, так ли все сделано и не нужна ли какая-нибудь помощь? Оказалось – нужна. Оказалось, что не все так хорошо, как планировалось. То ли климат не подошел, то ли атмосфера слишком разреженная, но мозг сузился, конечности вытянулись, зубы потускнели и заострились. Убили посланника. Научно доказали свое происхождение от обезьяны. А какой с обезьяны спрос?..

Когда начнется Всемирный потоп, зеркала перевернутся и примут нас. Примут ли остальных – не знаю. Нас – примут! Потому что мы знаем, что человек произошел от человека. Они, те, что шьют белыми нитками, орут: «Мы – от обезьяны!» И все пытаются пролезть с черного хода. (Я так тебя люблю, что не представляю себе, как можно так вот запросто сказать: «Где ты шляешься?» Возможно, это тоже нужно – как доказательство самой большой близости, ведь посторонней так не скажешь?..)

Люди сомкнуты в единую болевую цепь: сколько раз ударишь ты, столько ударят и тебя. Поэтому никогда не нужно суетиться, чтобы отдать или получить свое. Сейчас я открою тебе самую большую тайну. Когда ТАМ идет дождь, здесь, на моей груди – под твоей рукой слева, – тоже идет дождь. Во сне ты сжимаешь пальцы, и они вздрагивают от того, что чувствуют, как глубоко под ними идет дождь.

Они, твои пальцы, не могут видеть звезды, но они умеют всё чувствовать. Они умнее тебя. Всё у нас – умнее головы. Хотя нам кажется, что – наоборот. Голова – только химическая лаборатория слов и событий, в ней происходят реактивные реакции. А так – пространство между твоими пальцами совпадает с одним моим пальцем. И наоборот. Все твои промежутки совпадают с моими непромежутками. И когда буквально все промежутки совпадают со всеми непромежутками, голове совсем нечего переваривать. Все становится несущественным. В ней вращается космос.