Сергей Саканский - Произрастание (сборник)

– Стоп. Квартиру профукал, теперь за машину, да? Лёлька была, теперь Люлька. Ликеры, значит, конфеты… Очень хорошо, сыночек. Отлично!

Лёлька…

Его жену называли так с детства, хотя имя ей было Ольга. Их имена, в своем полном выражении не созвучные, почти сливались в одно. И похожа, похожа – особенно издали…

Теперь его ночи были полны образом рабочего: он любил Люльку не самим собой, а своим рабочим, влезая в его сильное тело, в скользкой обстановке ночных садов, подвалов, подъездов… А, мля, хорошо пошла! Господи, мля… Как хорошо, мля, Господи…

Внезапно и легко всё получилось с квартирой, подозрительно легко, будто во сне, что лишний раз доказывает бесспорное могущество как денег, так и людей, которые их имеют.

Сомиков позвонил по своему бывшему телефону, представился, предложил. Голос обещал подумать, через день был готов ответ: они согласны, если Сомиков возьмет на себя хлопоты. Условие было следующим: Сомиков покупает равноценную в указанном ему районе, плюс отдает свою теперешнюю. Круто завернули новые жильцы, хорошую заключили сделку.

Сомиков выбрал фирму, связался. Не прошло и недели, как все было сделано. Машина? Вот тебе машина. Люди мебель носить? Пожалуйста. Соседские старухи, некогда молодые женщины, помнящие Сомикова еще мальчиком, посматривали умиротворенно: Вернулся! Наша, наша взяла.

Всё здесь стало другим, Сомиков. Какие-то обои на стенах – ну, он закроет их деревом. Потолок попятнел: сверху текло. Ну, побелим. И вдруг – ванна…

Сомиков остолбенел, увидев ту же самую ванну, с той же еле заметной щербинкой и ржавой ниткой подтека. Отец так и не успел заменить ванну: не хватило денег, она была, как соринка в глазу, как пятно на рубашке, оставалось еще немного поднатужиться, какие-нибудь полгода сбережений, но внезапно он заболел, умер, ванна так и осталась прежняя. В этой ванне плавала, нежась, намыливая груди, та, которая… Сомиков принял ванну, обласкал, огладил ее. Теперь ванна стала символом, памятником безвозвратной эпохе.

И забыто было, напрочь забыто, чтобы не портить праздника, что именно здесь это и произошло, когда распаленный мордоворот пристроил Сомикова на раковину, больно выворачивая ему уши, и Сомиков именно это увидел в минуты позора и боли: белый бездонный зев ванны, еле заметная щербинка, рыжая нитка подтека… Счас, моя рыбка, счас тебе будет хорошо…

Несколько дней, связанных с хлопотами переезда, Сомиков не видел ее. Вернувшись в лес, он не нашел ее ни в первый, ни во второй день. Ее не было, не было… Прекратились ночные фантазии, не имея реальной точки опоры. Сомиков изнывал физически, он чувствовал себя больным, разбитым. Он ходил из комнаты в комнату, трогал мебель, которая на своем прежнем месте как бы вошла в образ и стала с прежним удовольствием играть. И кресла родителей, и серые тапочки…

Не делай этого, – вдруг сказала мать. – Прошу тебя, остановись. Мы не за имущество болеем – за тебя. Всё это неспроста, милый. Все эти совпадения, знаки – неспроста. Остановись. Остерегайся этой женщины, разве ты не видишь уже, что история повторяется, только на другом, более страшном витке?

– Хватит, оставьте меня! Вас нет, нет больше нигде, от вас не осталось ничего, кроме старой мебели, тапочек, ваши голоса существуют лишь в моей голове, нет никакой загробной жизни, никаких знаков, ничего.

Я пойду и спрошу. Рабочего этого. Прямо, небрежно, пьяно… Возьму ее телефон, адрес. Просто позвоню и подъеду на машине. Угощу шоколадом. Завалю ее бижутерией собственного производства, обвешу всю, как языческую статую. Приглашу к себе. В эту квартиру. В вашу квартиру.

– Но она же похожа. Как две капли воды. И мордоворота, насильника твоего, вспомни, любовника ее, тоже Лехой зовут, как рабочего, который эту, в лесу… Лиля и Леха. Лилеха. Спи… Вычислят, подстерегут, изнасилуют…

Он проснулся, как всегда, в последнее время, не сразу вспомнив, что снова дома. Оделся, быстро пошел в мастерскую, полный решимости – у рабочего, Лехи, спросить. Небрежно так, мужески.

Погода была теплая. Осень была. Розовая бегунья была, дедушка с собачкой был, появился еще какой-то новый тип, нервный, часто глядящий по сторонам. Ее же не было. Спрошу .

На тропе что-то изменилось. Сомиков пригляделся, увидел вдали, чуть в стороне от тропы что-то белое, зовущее сквозь кусты. Он подошел.

Это была куча свежевыкопанного песка, белой глины. Посреди полянки, уютно окруженной кустами боярышника, зияла прямоугольная яма, с ровными краями, выкопанная чуть ли не вчера, сегодня… Не очень глубокая, но достаточная, чтобы поместить туда человека. И Сомиков вдруг содрогнулся от мысли, которая пришла: Выследят, подстерегут, изнасилуют, – он вспомнил слова рабочего. – А почему бы и нет?

Он вдруг подумал о новом для себя, загадочном. Вот он подъедет на машине, по тропе пойдет Белая, куда она денется, вернется ведь, пожалуй, на больничном на несколько дней, вернется… И вовсе не надо вести ее домой, все произойдет прямо здесь, в машине. И говорить ничего не надо, и рабочего спрашивать, и бижутерию дарить. Яма рядом с тропой. Он спрячет машину за кустами боярышника, интересно, пройдет она здесь? Пройдет, пока сухо, сынок…

И яма уже готова, как бы специально для этого выкопанная какими-нибудь мальчишками, ведь мальчишки часто копают в лесу землянки, бросают – вон, сколько их…

Сомиков услышал шорох, оглянулся. На краю поляны стоял невысокого роста человек, показавшийся ему знакомым. Это был новый пешеход, тот угрюмый, нервный, с бегающими глазами, который недавно появился на его тропе. Он был весь потрепан, беден, одет во все черное, и этим походил на итальянца. Коротко посмотрев на Сомикова, он повернулся и скрылся в кустах.

Придя в то утро в мастерскую, Сомиков сразу, неожиданно для себя, завел небрежный разговор о Белой. Как, дескать, поживает, как бы ее найти, а то вот, скучно стало, скоро дожди, снег…

Леха, рабочий, не сразу понял, о ком идет речь, а когда понял, вдруг как-то мрачно оживился.

– А, эта! Так она сидит.

– Как сидит, где?

– Посадили ее, и сидит, – пробурчал рабочий. – Они с хахалем, мля, удумали. Нашли какого-то мужичка одинокого, охмурили там и все такое… Хахаль, конечно, до поры до времени в тени был, понятно. Люлька его охмурила, уговорила написать дарственную на имущество – квартиру там, дачу… После его и ухлопали, в ванной утопили. Я ее всегда чувствовал: что-то в ней было такое, такое…

Сомиков оставил мастерскую, ушел, ничего никому не сказав, не дав никаких указаний своим рабочим. Он доплелся до дома с единственным желанием поскорее принять горячий душ. Раздевшись и отвернув кран, он вдруг как-то по-новому посмотрел на свою ванну, на эту безобидную чугунную чашу с облупившимся дном, с ее замысловатыми подтеками. Ему показалось, что однажды он уже стоял вот так над какой-то ванной, и думал о чем-то неприятном, но никак не мог вспомнить, в каком из снов это было… И Сомиков рассмеялся, ударив кулаком в ладонь. Стоя посреди ванной, он хохотал и хохотал, беспрестанно ударяя кулаком в ладонь снизу вверх. Он стал непроизвольно подпрыгивать на месте, все чаще ударяя кулаком в ладонь снизу вверх и сверху вниз, заливисто хохоча и глядя сквозь слезы в зеркало, где прыгал и веселился какой-то голый волосатый человек, и в этот неловкий момент, ничего не объясняя, не предполагая, без всякого сожаления мы, наконец, оставим его.