Тадеуш Бреза - Лабиринт

Тогда, глядя прямо вперед, я видел только две колоссальные кариатиды, подпирающие мраморную плиту над камином, тоже гигантским-в него можно было бы войти не сгибаясь. Кампилли ел макароны, я тоже. Молчание затягивалось. Я подумал, что, быть может, неправильно его осуждаю. Допустим, он не хочет впутывать себя в это дело. Но ведь он по-прежнему готов мне помочь, и это следует ценить. Только теперь всякая приподнятость тона вызывала у меня внутренний отпор. Не мог же я после всего, что перенес, оставаться по-прежнему наивным и доверчивым.

- Благодарю вас, - сказал я. - Я приду в четыре, не раньше, чтобы не испортить вам послеобеденный отдых.

- Но и не позднее. Письмо надо передать в секретариат монсиньора Риго до шести. Так, чтобы он успел его прочесть еще сегодня вечером.

- А ответ?

- Дадут тебе в руки. Но ты должен нажимать на секретаря.

- Благодарю, - повторил я. - Разрешите все-таки задать вам несколько вопросов?

Кампилли покончил с макаронами и как раз в это мгновение отодвигал от себя тарелку. Руки его замерли: не снимая их со стола, он повернулся ко мне, и лицо его растянулось в улыбке, которая показалась мне несколько искусственной.

- Безусловно, - сказал он. - Спрашивай! Спрашивай! А потом и я допрошу тебя по всей строгости: почему ты написал мне такое нелюбезное письмо и почему тебе так не терпелось удрать из Рима.

Тогда я выложил все, что так тяготило меня. Отец настаивал, чтобы я обо всем советовался с Кампилли и ничего от него не скрывал, ну вот я и поступил так! Я напомнил ему, при каких обстоятельствах мы виделись в последний раз и какие советы он тогда давал. Напомнил и о том, что он, зная, какие неприятности ждут меня в библиотеке, - ни о чем меня не предупредил, не спас от унизительного разговора с Кореи, ничего не объяснил. Мне пришлось от посторонних лиц узнать правду.

В этом месте Кампилли, не спускавший с меня своих голубых внимательных глаз, вставил:

- Ты не должен называть священника де Воса посторонним лицом.

- Я говорю не о нем. О других! Я ходил и к другим!

- Жаль!

- Значит, не следовало ходить и к кардиналу Травиа? А ведь теперь даже посторонние люди говорят мне, что ситуация изменилась именно потому, что я пошел к кардиналу, в то время как вы стараетесь мне внушить, будто дело продвигалось своим естественным ходом и только я ни с того ни с сего потерял терпение.

Кампилли достал платочек, светлый кончик которого торчал из кармана пиджака, и вытер лицо. От платочка запахло лавандой.

- Мой дорогой мальчик, - сказал он, - в нашей курии всегда все идет естественным ходом! Ты проведешь с нами еще несколько дней, и я прошу тебя помнить об этом прежде всего в интересах твоего отца. Я считал, что после наших многочисленных бесед ты научился разбираться в вещах достаточно глубоко, чтобы сразу отбросить всякую мысль о том, будто твой визит к кардиналу направил дело по должному руслу.

- Да я этого и не думал, - ответил я. - Твердо знаю, что ничего не добился от кардинала и разговор с ним не имел ни смысла, ни значения. Но вместе с тем мне известно, что, когда я уезжал из Рима, дело мое было проиграно; возвращаюсь-и вы мне говорите, будто все идет наилучшим образом. Бога ради, объясните, что же случилось?

- Тише, тише, - попросил Кампилли, а затем продолжил:- Ты ошибаешься, будто твой разговор с кардиналом не имел значения. Кардиналы не ведут пустых разговоров! Хорошо ли ты помнишь, что тебе сказал священник де Вое, когда ты у него был в последний раз? Помнишь ли ты, что он тебе говорил о некоторых планах относительно блаженной памяти епископа Гожелинского? Так вот, в курии об этих планах больше не говорят. С тебя достаточно?

Я с удивлением прошептал:

- Как же так, а весь тот шум вокруг имени покойного?

Значит, в курии покончили с его культом?

- Да.

- И больше не собираются причислять его к лику святых?

- Нет. Говорят даже, что он был человеком мелочным и мстительным.

- Это преувеличение! - сорвалось у меня. - Сперва перегнули в одну сторону, а теперь в другую!

- Тише, - снова осадил меня Кампилли. - И, пожалуйста, без рефлексий! Не высказывай никаких суждений по этому поводу. В те немногие дни, которые ты еще с нами проведешь, владей собой и сдерживайся. Обещаешь мне?

- Самым торжественным образом! Признаюсь, все-таки мне легче было бы владеть собой, если бы я смог уразуметь, что же случилось.

Кампилли потянулся к бутылке с вином. Налил мне и себе и после недолгого размышления сказал:

- Хорошо ли ты запомнил содержание твоей беседы с кардиналом? А главное, помнишь ли ты, что он сказал тебе по поводу примера святости и мученичества, который должен поднять дух у вас, живущих в Польше? Вспоминаешь ли ты, что он особенно настаивал на возрасте, утверждая, что таким примером должен служить кто-то молодой и в силу этого способный повести за собой вас, молодежь?

- Отлично помню, - ответил я. - Он высказывался довольно туманно, но мысли о возрасте мученика, который должен осветить нам путь своим примером, выразил четко. Кардинал вполне вразумительно сказал, что такую фигуру обязательно надо искать среди молодых.

- И значит, он имел в виду отнюдь не епископа Гожелинского?

- Похоже, что не его! - Слова эти я произнес медленно: меня в равной мере поразило и то, что Кампилли так хорошо известно содержание моей беседы с кардиналом Травиа, и то, какие он извлек из нее выводы.

- Вот что произошло, - сказал он. - Твоя беседа с кардиналом по сей день комментируется в курии.

- Стало быть, это я своим визитом к кардиналу все повернул вверх дном, - удивился я, и факт этот, особенно потому, что я до сих пор не придавал ему значения, показался мне до смешного нелепым.

- Ах нет! Помилуй бог, какие глупости ты болтаешь? - возмутился Кампилли. - Кардинал случайно в твоем присутствии высказал мысли, которые раньше или позже высказал бы и без тебя. Вбей себе это в голову, мальчик! Вдобавок ко всему ты, кажется, готов усвоить наипревратнейшее мнение, будто, споря с кардиналом, ты отстоял так или иначе проигранное дело твоего отца. Подобное представление было бы пагубным для дела и оскорбительным, ибо курия является гармонически слаженным организмом, и ни один ее член, пусть самый почитаемый, не станет прекословить другому.

- Пусть будет так, - согласился я.

- Так есть, - многозначительно сказал Кампилли.

Кофе нам подали в другом зале. Не то в читальне, не то в курительной. Здесь было светлее. Посредине стоял огромный стол, заваленный газетами и журналами. Мы утонули в широких кожаных креслах. Я достал сигареты. Кельнер тотчас поспешил ко мне со спичкой. Когда он отошел, я, перегнувшись в сторону Кампилли, заговорил тихо и чуть запинаясь:

- Простите меня за мой подчас резкий тон. В последнее время мне было здесь нелегко. Ну и у меня слегка разыгралась желчь. Простите меня также за некоторые, быть может, несправедливые слова. Вы были ко мне так внимательны, что я должен был бы вас избавить от неуместных выпадов. Это больше не повторится!