Маркус Зусак - Братья Волф

Просто не сегодня.

(Кстати, грибы-то мы и ели. Мы посмотрели в тарелки, подняли взгляд. Опять посмотрели. Кошмарно. Воротить нос нет смысла. Мы ели, потому что это были мы и потому что, в конце концов, мы ели всё. Всегда. Мы всегда ели всё. Даже если бы нас стошнило ужином, а назавтра нам бы его снова подали, мы с Рубом, наверное, съели бы и это.)

Большая толпа, в середине дерутся, зрители вопят, визжат и завывают под каждый удар, под каждый кулак впечатанный в лицо. Толпа плотная, рядов в восемь, едва ли протолкнешься.

Я встаю на четвереньки.

И ползу.

Выискиваю просветы и протискиваюсь — и наконец выбираюсь. В первый ряд толпы, которая стоит гигантским кольцом, плотно.

— Бей! — орет рядом со мной какой-то чувак. — Мочи! Сильнее!

А я-то все разглядываю толпу. Я не смотрю за дракой. Пока нет.

В толпе собрались самые разномастные типы. Худые. Толстые. Черные. Белые. Желтые. Все они неотрывно глядят, и все вопят в середину круга.

Чувак рядом все время визжит у меня над ухом, буравит мне череп до мозга. Его голос толкается у меня в легких. Вот как громко вопит. Его не унять, ему сзади орут, чтоб заткнулся. Бесполезно.

Чтобы заставить его замолчать, я задаю ему вопрос — во весь голос, перекрикивая толпу.

— Вы за кого? — спрашиваю.

Он умолкает. Вмиг.

Пристально смотрит.

На драку. Потом на меня.

Секунды идут, потом он говорит:

— Я за подпёска… Так надо.

Он посмеивается сочувственно.

— Надо болеть за подпёска.

Вот тут я и смотрю на драку, в первый раз.

— Эй, — что-то не так. — Эй, — я вновь обращаюсь к соседу, потому что в центре орущего дрожащего круга только один боец. Парнишка. Он лихо молотит кулаками, отскакивает, защищается и делает выпады в пустоту.

— Эй, а как так, что дерется один? — это я опять спрашиваю у соседа.

Тот больше не смотрит на меня, нет. Он не сводит глаз с парня в центре круга, который так отчаянно бьется, что никто из зрителей не может оторвать взгляда.

Сосед заговаривает.

Вот ответ.

Сосед говорит:

— Он бьется со всем миром.

И теперь я сам смотрю, как подпёсок в центре круга дерется и держит удар, и падает, поднимается на корточки, потом на ноги, продолжает бой. Он не сдается, как бы жестко ни падал. Он поднимается. Из публики его ободряют криками. А другие смеются и глумятся.

Во мне вскипают эмоции.

Я смотрю.

Глаза у меня набухают и зудят.

— Сможет он победить?

Я спрашиваю и теперь уже сам не могу оторвать глаз от мальчишки в центре круга.

В воскресенье Руб со своими опять крупно пролетели в футбол, команда Стива проиграла без него, а я пошлялся немного по улицам. Меня как-то не тянуло домой. Бывает, домой неохота. Ну, знаете, как оно. Нужно было кое-что обдумать.

Поначалу я дал невеселым событиям вчерашнего дня затуманить мне прогулку. А дорога пошла за стадион «Ламсден», вглубь города, и, должен сказать вам, в городе столько сдвинутых, что к возвращению домой я был рад, что вообще вернулся.

На мне были джинсы и дезерты, утром я принял душ и как следует вымыл голову. Шагая, я все еще чувствовал, как волосы безудержно топорщатся, будто разоблачая меня. Но притом было приятно, что я чистый.

«Может, старик и прав, — думал я. — С этим его брюзжанием, что мы неряхи и позорники… Пожалуй, быть чистым приятно».

Я шел мимо всяких заведений и лавок, и они отползали прочь. Магазинчики. Кафешки. Еще я прошел мимо парикмахерской, в которой лысый чувак стриг клиенту локоны с таким остервенением, что я даже струхнул. Мне все время попадается что-нибудь в этом роде — какое-то глумление над людьми, и я при этом спотыкаюсь или сбиваюсь с шага от удивительной жути. Или мнусь от неловкости. В тот день, помню, от беспокойства стал приглаживать волосы, но они тут же опять встопорщились.

В общем, ни день, ни прогулка не принесли ни удачи, ни ободрения, которых я искал.

Я шел и шел.

Вы так делали когда-нибудь?

Идти, чтобы идти.

Идти без малейшего понятия, куда.

Не сказать, что веселое занятие, но и не мука. Я был как бы одновременно свободным и в клетке: словно во всем мире только я сам и мог не дать себе веселиться или унывать. Как всегда, вокруг шумели машины, и от этого чувство, что я не отсюда, только усиливалось. Не было ничего замершего. Все двигалось. Одно превращалось в другое. Точно как и я.

С каких пор ли у меня внутри есть что-то к девушке?

С каких пор я стал волноваться за сестру и за то, как у нее все складывается?

С каких пор мне не все равно, что там на уме у Руба?

С каких пор я прислушиваюсь к Стиву «История успеха», и мне не наплевать, смотрит ли он на меня сверху вниз?

С каких пор я стал бесцельно бродить по округе? Бродить, чтоб не сказать рыскать, по улицам?

И тут меня как стукнуло.

Я одинокий.

Я был одиноким.

Отпираться ни к чему.

Все точно.

Понимаете, я никогда не был таким, чтобы куча друзей, своя компания. Кроме Грега Финни у меня и друзей-то никогда не водилось. Я вроде как оставался сам по себе. Меня это бесило, но я и гордился этим. Кэмерону Волфу никто не нужен. Он не стремится ходить в стае. Не всем это надо. Нет, Кэмерону требуется лишь его чутье. Ему нужен только он сам, и он умел выдержать и бокс на заднем дворе, и походы-грабежи, и любой другой позор, что на него сваливался. Так почему же я теперь так странно себя чувствовал?

Давайте начистоту.

Не иначе, тут вмешалась эта девчонка.

Не иначе.

Но нет.

Дело было во всем сразу.

В моей жизни.

Она усложнялась.

Моя жизнь, и, шатаясь по бегучим улицам, я видел над собой небо. Видел здания, убогие домишки, копченую сигарную лавку, еще одну парикмахерскую, электропровода, мусор в канавах. Бродяга попросил мелочи, но у меня не нашлось. Город был со всех сторон, перекачивал воздух, будто легкие курильщика.

Я остановился как вкопанный, уловив, что все хорошие мысли из меня улетучились. Может, они выплеснулись из меня и достались бродяге. Может, растворились где-то у меня в животе, а я и не заметил. И вот осталось только непонятное беспокойство, какое не объяснишь. Ну и картина. Ну и ощущение. Кошмар да и только: тощий парнишка один стоит посреди улицы. Вот такой сухой остаток. Один, и я не видел в себе способностей справиться с этим. Так внезапно. Да, довольно внезапно, я понял, что больше не могу уживаться со своей одинокостью.

Выходило ли, что это мне навсегда?

Всю жизнь мне мириться с этими сомнениями в себе самом и в устройстве окружающей жизни? Всегда ли я буду чувствовать себя таким ничтожным, что от этого больно, и даже самый отчаянный вопль и рев из моей глотки оказываются на деле жалким скулежом? И так внезапно застывать посреди улицы и влипать в тротуар?