Маркус Зусак - Братья Волф

Он наваливается на калитку. Наклоняется. Утыкается лицом в горизонтальную рейку. Пальцами за проволоку. И тут — до оторопи: он оборачивается и смотрит на меня, а в углу его глаза дрожит слеза. И стекает по щеке, а голос у Руба сдавленный от его жажды. Он говорит:

— Мы не можем дальше оставаться просто собой, такими. Мы должны вырасти. Быть больше… В смысле, вот посмотри на маму. Убивает себя. Батя не у дел. Стив вот-вот уедет и пропадет. Сару называют шлюхой. — Он крепче сжимает в кулаке жилы ограды и продолжает сквозь полустиснутые зубы. — Остались мы. Все просто. Надо подняться. Зауважать, блин, себя.

— А сможем? — спрашиваю я.

— Должны. Сможем. — Он выпрямляется и хватает меня за фуфайку, прямо где сердце. Говорит: — Я — Рубен Волф, — и говорит это твердо. Бросает слова мне в лицо: — А ты — Камерон Волф. Это должно что-то значить, пацан, пора уже. Это должно что-то значить для нас, пихать нас изнутри, заставлять нас, чтобы мы хотели кем-то быть под этими именами, не просто двумя какими-то ребятами, которые собой ничего не представляют, а лишь то, что скажут о них другие. Ни хрена! Мы вырвемся. Мы должны. Мы будем ползти и стонать, бить, грызть, лаять на любого, кто вздумает помешать или попытается загнать нас за флажки. Будем?

— Будем. — Я киваю.

— Отлично.

И, к моему смущению, Руб опирается на мое плечо локтем, и мы молча смотрим на утреннюю улицу, на черный свет и лоснящиеся машины. Я понимаю: все, что выпадет, мы будем принимать вместе, и на миг поражаюсь, что Руб-то повзрослел (хотя он всего на год меня старше). Поражаюсь, что он так сильно чего-то хочет и рвется. Его последняя реплика:

— Если мы не справимся, винить нам некого.

Скоро мы возвращаемся в дом, и оба понимаем, что Руб прав. Винить мы сможем только себя, потому что полагаться нам предстоит только на себя самих. Мы понимаем, и это знание все время будет шагать рядом с нами, на заре каждого дня, на окраинах каждого сердечного удара. Мы завтракаем, но не можем утолить голод. Он нарастает.

И он еще сильнее, когда в парке мы встречаемся, как договорились, с Перри. Четыре часа.

— Парни, — приветствует он нас на Авеню.

При нем какой-то чемоданчик.

— Перри.

— Здорово, Перри.

Мы находим скамейку ближе к середине парка. Она густо зашлепана голубями, так что сидеть на ней — хитрое занятие. И все-таки она почище других: птицы тут, похоже, считают скамейки общественными сортирами.

— Поглядите вокруг, — морщится Перри. Он из тех, кому нравится посидеть в загаженном парке за деловой беседой. — Позорище.

Меж тем, его гримаса уже превратилась в широкую улыбку. Улыбку злобного ехидства, дружелюбия и довольства, слитых в убийственную смесь. На нем фланелька, потертые джинсы, обшарпанные боты, и, конечно, эта его коварная ухмылка. Он ищет место на столе — пристроить чемоданчик, но решает поставить его на землю.

Повисает пауза.

К нам подходит какой-то старик стрельнуть мелочи.

Перри дает ему, но сперва кое-что спрашивает у бедолаги.

Он говорит:

— Чувак, а какая столица у Швейцарии, знаешь?

— Берн, — отвечает старик, подумав.

— Отлично. Так вот я что хочу сказать. — Перри опять улыбается. Черт бы драл эту улыбку. — В Швейцарии однажды собрали всех цыган, проституток и бродяг-алкашей вроде тебя и вышвырнули за границу. Избавились от всех грязных свиней, украшавших их чудесную страну.

— Ну?

— Ну и ты невероятно везучий бродяга-алкаш, а? Ты не только спокойно живешь на нашей прекрасной земле, ты еще и на жизнь себе собираешь с таких жалостливых, как я и мои коллеги.

— А они мне ничего не дали.

(Все бабки мы спустили накануне на собачьих бегах.)

— Конечно, но они и не швырнули тебя в Тихий океан, правда? — Перри скалится недобро. — Не бросили в воду и не скомандовали плыть. — И добавляет для верности: — Как должны были.

— Ты псих.

Бродяга подается прочь.

— Конечно, псих, — кричит ему вслед Перри, — я только что отдал тебе доллар из своих кровно заработанных.

«Да, точно, — думаю я. — Эти деньги он заработал на бойцах».

Дед уже пристает к следующим — ободранной парочке в черном и с фиолетовыми волосами. Лица у них повсюду прошиты сережками, на ногах «мартенсы».

— Он должен им отдать этот доллар, — комментирует Руб, и я смеюсь.

Руб точно заметил. И пока дед топчется возле парочки, я наблюдаю. Человек разменял свою жизнь на чужие медяки. Грустно.

Грустно, но Перри уже напрочь забыл о бродяге. Он получил удовольствие и теперь целиком сосредоточен на деле.

— Так. — Указывает на меня. — Сначала разберемся с тобой. Вот твои перчатки и трусы. Я думал про тапки, но обойдетесь. Никто из вас не заслуживает тапок, потому что я не знаю, сколько вы продержитесь. Позже, может, выдам, а пока, значит, ну, в своих кроссах.

— Ну, все по-честному.

Я забираю перчатки и трусы, и мне они нравятся.

Дешевые, но мне очень по душе. Кроваво-красные перчатки и темно-синие трусы.

— Теперь. — Он закуривает и вынимает из чемоданчика теплое пиво. Курево и пивные банки. Эта дрянь меня злит, но я слушаю. — Нужно придумать тебе имя, под каким тебя будут объявлять зрителям перед боем. Есть мысли?

— Человек-волк? — предлагает Руб.

Я качаю головой.

Думаю.

Вдруг осеняет.

Я улыбаюсь.

Я знаю. Киваю головой. Объявляю.

— Подпёсок.

Я все улыбаюсь, и Перри светлеет лицом, и я наблюдаю, как бродяги, и чудики, и городские голуби в борьбе за выживание обшаривают дно города.

Да, Перри за клубами дыма оживляется и говорит:

— Блеск. Мне нравится. За Подпёска все будут болеть. За него переживают, и даже если ты проиграешь, что-то тебе все равно набросают. — Смешок. — Не, просто блеск. Идеальное имя.

Но хватит терять время.

— Ты, — продолжает Перри. Опять указывает пальцем, теперь на Руба. — С тобой все улажено. Держи перчатки и трусы. — Серо-голубые перчатки. Дешевые. Без шнуровки. Точно как у меня. Трусы черные с золотой каемкой. Покрасивее моих. — Хочешь знать, какое имя будет у тебя?

— А я выбрать не могу?

— Нет.

— А почему?

— Все решено, вот почему. Не спорь, узнаешь, когда выйдешь драться, лады?

— Ну, наверное.

— Скажи «Да». — С нажимом.

— Да.

— И скажи спасибо, потому что, когда я тебя объявлю, тетки будут вокруг тебя в штабеля складываться.

Штабеля. Ну и остолоп.

Руб покоряется.

— Спасибо.

— То-то же.

Перри встает и идет прочь, чемоданчик в руке.

Оборачивается.

И говорит:

— Напоминаю, ребятки, первый бой в следующее воскресенье, в Марубре. Туда я вас отвезу на своем микраче. Будьте здесь же, на Эдди-авеню, ровно в три. Да чтоб я вас не ждал, не то меня там подожмет автобус, и я тогда подожму вас. Ясно?

Мы киваем.

Он уходит.

— Спасибо за снарягу, — кричу я, но Перри Коула уже нет.