Гор Видал - Калки

— Ты сама и есть кровь. Собравшиеся здесь знают это, а ты нет. Они хотя бы на миг были неразрывно связаны со Вселенной.

— Которой вот-вот придет конец.

— Не Вселенной, а всего лишь данному циклу.

Как описать остальное?

Я не боюсь летать — похоже на заглавие типичного женского романа семидесятых годов — времени, когда иудейские женщины царили в беллетристике так же, как десять лет назад иудейские мужчины. Но меня отвратила от всего иудейского антисептическая христианская сайентология. Я не могу использовать уловки своих сестер. Они стремились освободиться от стереотипов иудаизма, презирающего женщин. Это вполне естественно. Мы начинаем с самих себя. У нас нет выбора. Но затем мы идем дальше. А они начинают с себя и дальше не идут. Они повторяют то, что было. И играют по старым правилам. Стремятся овладевать мужчинами так же, как мужчины когда-то овладевали ими. Дерзко. Без всяких чувств. Стремясь к достижению оргазма и больше ни к чему. Как ни странно, я и сама вела себя так же — за исключением первых недель знакомства с Эрлом-младшим в университете Беркли. Я влюбилась в него, не зная, что это ненормально. А что нормально? Постараюсь сформулировать. Я полюбила Эрла-младшего (вернее, думала, что полюбила), вышла за него замуж и больше никогда не была счастлива. Но нежность я приберегала для своего собственного пола. Видно, так было предусмотрено природой.

В начале веков женщины проводили большую часть времени друг с другом, жили в одной пещере, вместе растили детей, готовили обед, шили одежду, изобретали колесо и огонь. Пока женщины творили и создавали, мужчины занимались охотой и общались друг с другом. Ох, эта мужская солидарность! Но у нас тоже была своя солидарность. Особенная. Которую мы знали с рождения. В конце концов, именно женщина первой открыла связь между менструальным и лунным циклом. Именно женщина поняла: если ее цикл является лунным, то луна должна послушно следовать за истечением женской крови. Иными словами, матка командует небом, веля луне то прибывать, то убывать. Вызывать приливы и отливы. В утробе все зародыши сначала бывают женскими. Мужское начало возникает впоследствии.

Но в последнее время все перепуталось. Женщины захотели «освобождения». Примерно такого же, какое я придумала для себя. В своих литературных опусах еврейские принцессы стремились стать еврейскими принцами. Результат получился не слишком эротичным. Они пытались описывать мужские гениталии так же, как, по их мнению, мужчины описывают женские половые органы. Но их девственные сердца в этом не участвовали. Девушки, боявшиеся летать, закрывали глаза и трахались направо и налево. Образ мужчины растворялся в потоке фальшивых слов, потому что сам по себе секс этих дам никогда не интересовал. Как это могло быть, если на самом деле они интересовались только самими собой? В результате их писательские изыски оживали лишь тогда, когда дело доходило до подробного описания их собственных чар. От роскошных тел с тщательно удаленными волосами до пикантных лиц с хирургически укороченными носиками и зубов, выправленных с помощью скобок.

После обязательного перечисления всех женских прелестей наступало время перекусить. До сих пор ни один парадный обед не описывался с такой сладострастной тщательностью. Поскольку описать настоящую форму мошонки они не могли (как можно описать то, на что ты смотришь, но чего не видишь?), это заменялось описанием соусов с креветками и майонезом или салатов с крабами (эти принцессы дерзко обжирались некошерными деликатесами), подававшихся на роскошном пиру при свечах в честь дерби на приз королевы.

Я трачу время на изложение своей точки зрения, потому что сама никогда не могла как следует описать любовный акт. Г. В. Вейс был поклонником литературного стиля, предшествовавшего эпохе принцесс и известного под именем зубодробительного синдрома Хемингуэя. В книге «За гранью материнства» (которую я сама так и не сумела прочитать от корки до корки) отголосков этого стиля очень много. За исключением описаний полетов она насквозь вейсианская и лишена каких бы то ни было достоинств.

Я не буду описывать гениталии Калки. Это твердое решение. Принцессы решили бы, что это отговорка. Замечу только, что он не был обрезан. Помню, я задумалась, не есть ли это признак божественности. Видимо, обрезание было бы символом иудейско-христианской божественности в противовес индуистскому принципу создания мира, для которого требовался неиспорченный самец. Насколько я могла судить, он не брил грудь. Одинокий завиток волос был настоящим. Как и Лакшми, Калки пах белой кожей, аромат которой так притягивает нас, брюнетов.

Каким он был любовником? В последние дни века Кали мужские достоинства измерялись с помощью шкалы, значения которой стремительно убывали. Калки хорошо знал, что он делает, и при этом принимал в расчет меня. Насколько я могу судить, такое у мужчин встречается нечасто. Это обычно для женщин — то есть для той любви, которую мой дед-раввин называл «сапфической». Ему нравилось использовать греческие слова для описания сексуальных извращений гоев. Видел бы он меня сейчас! Или хотя бы тогда, когда мы с Калки лежали бок о бок на одеяле, которое Калки нашел (случайно ли?) в багажнике машины, припаркованной у храма, который недавно посетили мы с Джеральдиной. Шофер был невозмутим.

Я натянула брюки. Калки надел свою накидку. Я зашнуровала ботинки. Он сунул ноги в сандалии. Было прохладно, хотя солнце сияло вовсю и на небе не было ни облачка.

— Ну… — начала я и остановилась.

— Довольна? — Бог, дарящий свою благодать, не так уж отличается от мужчины, благородно поделившегося с тобой избытком сексуальной энергии.

— Пожалуй. — Я надела летную куртку. — Здесь холодно.

— Этот пруд…

— Вытек из большого пальца твоей ноги. Джеральдина мне говорила.

Калки отвел со лба золотистые пряди. Да, меня влекло к нему. Но даже в тот самый прекрасный миг совокупления, когда мое тело дрожало в экстазе так, словно я хотела как следует чихнуть (о Вейс, что ты сделал с моим словарем?), я думала не о влажной, гладкой, белой коже рук, державших меня в объятиях, но о Лакшми, регулярно получавшей то, что получила я. На мгновение я почувствовала себя Лакшми. И была счастлива.

— Ты не веришь в меня. — Калки говорил скорее с грустью, чем с досадой.

— Нет. — Лучше быть честной.

— Ничего, поверишь. В свое время.

— А как же Лакшми? — Вопрос был чудовищно глупым. С женщинами такое случается. Во время лунного затмения. Предвестника великого бедствия. Я не была влюблена. Но он мог быть влюблен. Я пишу чушь. Калки хотел секса. И я тоже. Думаю, в этом сказывалось влияние Гималаев. Я была чувствительна. Ощущала жар. А он был в своей стихии. Как большинство мужчин большую часть времени. Во всяком случае, так они думают. Что, впрочем, одно и то же. Я ненавидела Д. Г. Лоуренса, пока не прочитала Кейт Миллетт.