Стэн Барстоу - Рассказ о брате

— Чем милая?

— Хочешь, чтоб я сказал? Во — первых, когда сердишься, стеклянный глаз меняет цвет, а когда я вижу твою деревянную ногу…

— Ты что, не можешь быть серьезным?

— Если я посерьезнею, мы можем наделать такого, о чем ты пожалеешь.

— Ну если так, то лучше уходи. Теперь меня голыми руками не возьмешь, я проснулась.

— Да уж куда там, когда на тебе этот балдахин. — Он прижался головой к ее плечу, привлек к себе.

— Поппи, давай не будем попусту копаться в душе.

— Ты меня немножко любишь?

— Ты ведь и сама знаешь. Знаешь же.

Она повернулась к нему и крепко обняла.

С книгой дело не шло. Еще месяц назад писалось легко, рукопись в папке становилась все толще и толще, а теперь он снова и снова переделывал и окончательно губил те же страницы. Роман застопорило.

Лишь изредка, прочитав написанное, он чувствовал, что в пределах его возможностей сделано неплохо, а главное, обещает развитие в будущем — при наличии времени и старания.

Времени и старания. Время он выкраивал от работы, бросить которую нет возможности. А старание — старание соразмерно твердой решимости стать писателем. То, что давала ему Поппи, наверное, не смогла бы дать никакая жена; он сомневался, что жена вообще смогла бы вытерпеть эту добровольную каторгу. Он ушел из дома, чтоб освободиться от напряжения, неизбежно сопутствующего совместной жизни, и совсем не рвался к условиям, которые могут оказаться еще более обязывающими. Для него их отношения с Поппи были идеальными, и, конечно, в таком виде они вряд ли были бы возможны, будь разница в возрасте поменьше. Делать связь эмоционально более глубокой было бы с его стороны крайне глупо. Они оба знают, что рано или поздно их связь прекратится, но глядят на это с разных концов двадцатилетней разницы. Ему нетрудно представить свою будущую жизнь без Поппи, но как она представляет себе свое будущее? Казалось, у нее очень смутное понятие об этом, чего он никак понять не мог. Не мог понять, почему она не пытается найти себе мужа и вообще почему раньше этого не сделала.

Мало что тревожило его теперь, кроме отсутствия стимула в работе, который сейчас, когда роман застопорило, был особенно нужен. И не то что хотелось обсудить с кем‑то конкретные трудности в работе, поскольку то видение мира, что нес в себе, он мог изложить только на бумаге, а не в разговорах, но общение с людьми, которые думают примерно так же, как ты, освободило бы, пусть ненадолго, от чувства, что работаешь в полном одиночестве. Среди людей, с которыми он общался, интерес к чтению не выходил за рамки простого желания прочесть что‑нибудь занимательное. И уж конечно, никто не интересовался писательскими проблемами. По вечерам он иногда выпивал с сослуживцами, но основное время проводил у себя за столом или же бродил по улицам. Сознательно не собирал материал, просто складывал впечатления, наблюдал, думал. Он любил кино и раньше примерно раз в неделю ходил с Поппи в местный кинотеатр. Но постепенно зрителей там становилось все меньше и меньше, хозяин стал подыскивать более прибыльное дело и наконец открыл зал для бинго. Какое‑то интеллектуальное общество в городе, несомненно, было — писатели, художники, музыканты плюс околоинтеллигентская публика, то есть люди, которые умеют поговорить обо всем, а сами ничего делать не умеют и именно потому полезны. Но он не искал контактов с ними, а они, уж конечно, не интересовались им. Две радиопередачи и рассказ в «Этюде» не получили никакого отклика в литературном мире. Вот только Би — би — си переслало письмо от бывшей жительницы Йоркшира, переехавшей в Борнмут: знакомые картины прошлого тронули ее до слез. Он начинал понимать, что хваленая писательская свобода и независимость — это палка о двух концах. И еще он понял, что неудачи воспитывают какую‑то особенную дерзость. Когда есть что показать, текст говорит сам за себя, но когда показывать нечего или же сделано немного, защититься от безразличия окружающих нечем, кроме как собственной уверенностью в конечном успехе. Но когда наступала неудовлетворенность, вот как теперь, он начинал сомневаться, сможет ли когда‑нибудь закончить работу и романист ли он вообще. Ему нравилось видеть слова на странице, не слышать, как в пьесе, а именно видеть, особенно в рассказе, где нужно убрать все несущественное и с помощью резких мазков создать атмосферу, настроение, осветить характер в переломный момент развития. Но он понимал, что настоящей проверкой писательского мастерства будет романная форма, где потребуется развитие характеров. И сознание того, что он приступает к произведению на восемьдесят или даже сто тысяч слов и неизвестно, что еще из этого получится, приводило в трепет. Он не представлял себе, в какой мере все должно быть спланировано или же напротив, вырастать само собой. Главное, остерегаться сюжетности — это он знал точно. Ранние опыты с коротким рассказом убедили его, что для начинающего писателя сюжет — опасная вещь. Если сюжет можно пересказать с помощью сотни слов, то его и не стоит рассказывать по — другому. А в романе характеры — это все.

Порой он садился за стол с ощущением полной пустоты, но тут оказывалось, что одно слово тянет за собой другое, фраза фразу, смотришь — из фраз уже сложился целый абзац, а из абзацев — страница. Другой раз, наоборот, в мучительных поисках нужных слов проходил час, другой, он отодвигал машинку, собирал бумаги и вставал от стола. Ну что ж, попробуем завтра.

Считаешь себя одиноким, а литературный мир полон примеров из жизни писателей, и писателей куда лучше тебя, у которых точно так же не шла работа. Сколько раз Достоевский менял замысел «Идиота», как мучительно искал «точное слово» Флобер! Для многих писателей — профессионалов тысяча слов в день — норма. Тысяча слов — четыре странички машинописного текста, а он впадал в уныние, если за вечер не писал шесть или даже семь страниц.

Он решил идти на кухню посмотреть телевизор и по пути столкнулся с Маргарет.

— Ну что, муза покинула вас?

— Да вот явилась часов в семь, но я ее так встретил, что больше не видать.

Маргарет засмеялась. Она была в зеленой замшевой куртке, вокруг шеи повязала шелковую косынку.

— Вы на улицу? — спросил Уилф.

— Надо письмо послать.

Он остановился в нерешительности.

— Я вообще‑то собирался поглазеть в телевизор, но, пожалуй, лучше пройтись. Не возражаете, если я пойду с вами?

Он нырнул назад в комнату, натянул толстый свитер и нагнал ее у выхода.

— Как идет торговля джемом?

— Я не понимаю вас.

— Как дела на работе?

— На вашем месте я бы воздержалась от снисходительных ремарок в отношении того, что дает мне средства к существованию.