Стэн Барстоу - Рассказ о брате

Гордону Тейлору и его младшему брату Бернарду по прозвищу Бонни (Красавчик), звезде профессионального футбола, едва ли приходится рассчитывать на будущее в финале романа «Рассказ о брате»: они, похоже, и сами не знают, о чем и с кем им «завтра» останется говорить. Эта книга написана много позднее романа о Уилфе Коттоне, у нее другой сюжет, другие характеры и расстановка образов, иное и время действия — конец 1970–х годов, однако стержневая нравственная проблема все та же, как и предмет изображения, — «эта жизнь» Северной Англии…

Выходцы из рабочей семьи, оба брата преуспели каждый по — своему: Гордон — олицетворение честолюбивых помыслов одноклассников Уилфа Коттона, учитель в местной школе; Бонни — достояние нации, его фотографии красуются на первых полосах, его размолвка со своим клубом становится такой же сенсацией, как очередной развод какой‑нибудь кинодивы или крупное ограбление. Карьера в коммерческом спорте тоже ведь один из способов убраться «подальше от шахты», и английская литература не раз обращалась к этой теме — сошлемся хотя бы на известные у нас по переводам новеллы Брайена Гленвилла или роман «Такова спортивная жизнь», в которых выразительно явлена изнанка этой «золотой мечты». О нравах профессионального спорта, о купле — продаже игроков, о растлении душ как кумиров публики, так и их болельщиков, достаточно определенно и жестко сказано и у Барстоу, но для него это не главное, а второй план, фон, и упоминает он об этом как о чем‑то само собой разумеющемся и общеизвестном.

Основное в романе — трагедия ложных ценностей. Успех, деньги, поклонение толпы и необременительные интрижки, как на то указывают чисто внешние реакции Бонни на события и окружающих, неспособны избавить героя от чувства нравственного неудобства, какое по другим причинам испытывают Уилф Коттон и, добавим, вообще персонажи многих произведений Барстоу. Писатель заставляет почти физически ощутить несвободу Бонни, безысходность «выхода», который он открыл для себя в ранней юности, безнадежность жизненного тупика, в каком он очутился. Боннино инстинктивное понимание того, что общество лишает человека выбора, что он не волен в своих поступках, что его успех, как и неудачи, уже заранее где‑то и кем‑то подсчитан, предписан и неотвратим, хорошо знакомо героям «рабочих романистов» — назовем хотя бы Артура Хэггерстона из «Дня сардины» или Артура Ситона из повести «В субботу вечером, в воскресенье утром». А еще раньше оно возникало у персонажей книг «рассерженных молодых людей», и еще Джон Уэйн нашел удачную метафору для этого переживания социальной несвободы — «золотая клетка» («Спеши вниз»). От ощущения безвыходности, предопределенности — бунт всех этих литературных героев, принимающий в каждом случае свою конкретную форму в зависимости от характера персонажа, однако неизменно бесцельный и беспредметный. На свой лад бунтует и Бонни Тейлор — зло, бестолково, настырно, порой глупо, порой жестоко, порой себе во вред, но по — своему честно.

Казалось бы, беспутство Бонни уравновешивается в сюжете положительностью его брата, от лица которого и ведется рассказ. «Примерный сын, который не причиняет хлопот родителям, добропорядочный гражданин с правильными, в меру либеральными воззрениями, дрейфующий по реке жизни к пенсии» — так не без самоиронии аттестует себя Гордон. И вновь все оказывается у Барстоу не так просто, как выглядит на первый взгляд, — даже в отношении профессии, которая у Бонни предстает какой‑то легковесной, а у Гордона, напротив, основательной. А вот отец доказывает старшему сыну, что (как Гордон отзывается о ремесле Бонни) «пинать надутый кожаный пузырь на потеху тысячам зевак» на свой лад не менее осмысленное занятие, чем вдалбливать школьникам «хоть какие‑то понятия о моральных ценностях».

«И какие же такие моральные ценности ты усматриваешь в очередях за пособиями по безработице? — спокойно спросил отец. — Да и у большинства людей жизнь унылая, серая. Вот и тянет малость встряхнуться: не сами, так хоть на других поглядеть — вон ведь что ребята на поле откалывают».

Показывая склонность Гордона к скоропалительным заключениям о людях, незаметно акцентируя интонации его повествования о брате и о себе самом, отбирая слова, в которых он высказывает решительное несогласие поступаться своим душевным комфортом, Барстоу средствами рассказа от первого лица постепенно вводит читателя в круг проблем и внутренний мир молодого английского интеллигента первой генерации, унаследовавшего здравый смысл, трудолюбие и независимость от старшего поколения, но уже затронутого индивидуализмом, точнее, эгоизмом, эгоцентризмом, о чем говорят и его душевная глухота, неспособность влезть в шкуру другого человека, и очевидная сосредоточенность на собственной личности с ее действительными и мнимыми трудностями.

Верный показатель того, что Гордон в какой‑то мере усвоил буржуазный взгляд на мир, — его готовность в любой ситуации устраниться, умыть руки, даже если родные люди, жена и брат, ждут от него помощи и поддержки. Естественному порыву Бонни, как постепенно открывается читателю, Гордон инстинктивно противопоставляет удобную позицию невмешательства: «Жизнь его, пусть сам и живет» или «Мне уже оскомину набило заниматься им». О том же эгоизме свидетельствует и его умение подыскивать оправдания самому себе и своим поступкам: «Почему я должен испытывать чувство вины, что не взваливаю на себя бремя, нести которое не приспособлен и не обучен?» И зацикленность Гордона на «сексе», легкость, с какой он в мыслях и на деле способен вступить в случайную и в общем‑то совсем не обязательную для него интимную связь, хотя сопряжена впрямую с «духом времени», культом вседозволенности, прежде всего симптом все того же душевного недуга, как и намечающаяся привычка глушить спиртным тонкий голосок совести, искать в возлияниях выход из социальных и психологических «стрессов».

Конечно, размагниченность Гордона, склонность к эпатажу консерваторов — традиционалистов, «смелость» его суждений на вечерних курсах для начинающих писателей, которые он ведет, или экспериментов в школе, где он рекомендует старшеклассникам для факультативного чтения роман, который нетрудно счесть откровенно непристойным, — все это отчасти и форма самоутверждения втайне не до конца уверенного в себе и в своем социальном положении человека; и упорное стремление оградить свой «микромир», любовно и с удобствами возведенный домашний очаг, от любых посягательств и просто вторжений извне — тоже форма самоутверждения, в чем абсолютно завершенный рисунок характера героя, данного в самораскрытии, не оставляет и малейших сомнений.