Дидье Ковелер - Путь в один конец

— Но теперь-то, — вскинулся атташе, — теперь наоборот надо, чтобы весь мир узнал о существовании сероликих, чтобы люди встали на их защиту и долина была спасена! Понимаете? Нет, это уму непостижимо! Ведь у нас под рукой был фотограф из «Матч», можно было взять его с собой, сделать сногсшибательный репортаж, я представил бы вас борцом за экологию, за спасение долины Иргиз, а Франция, таким образом, оказала бы помощь Марокко в сохранении археологических ценностей. Но ничего, еще не поздно, можно успеть к следующему номеру, да еще я подключу телевидение. Там есть телефон?

— Где?

— В Иргизе?

Мне стало так смешно, что он с ходу освоился в моей легенде, так смешно, что я стал относиться к нему по-приятельски. И уже мысленно называл его просто Шнейдером, так же как старину Пиньоля, — что ж, это в порядке вещей, друзья меняются, как и все остальное в жизни: раньше я химичил с автомагнитолами и оказывал поддержку полицейскому; теперь летел в облаках в незнакомую страну, где, вместо корней, обзавелся легендой, и оказывал поддержку интеллигенту, который нуждался в сказке, чтобы забыть жену.

Отсмеявшись, я заметил, что мой атташе расстроен. Несмотря на кабинетный образ жизни и душевную травму, он сохранил чистое сердце, и ему было стыдно за свой заскок насчет телефона. Ведь я описал ему земной рай, где людей связывали самые подлинные чувства и где он, может быть, не потерял бы свою Клементину, если бы жил с ней в пещере у прозрачного ручья, отрезанный от мира. Я понимал его нравственные терзания: что лучше — спасти Иргиз, превратив его в курорт, или не нарушать первозданности долины, но допустить ее гибель?

Однажды я случайно видел один такой фильм. Мы с Лилой пришли смотреть «Терминатора» и ошиблись залом — там были такие запутанные ходы, — вместо своего, попали в другой, длинный, похожий на подвал, где показывали документальный фильм про Рим. Оказалось так любопытно, что мы немножко задержались. Там был такой эпизод: прорывая тоннель метро, рабочие наткнулись под землей на пещеру с первобытной наскальной живописью. Они стояли ошарашенные и смотрели, а рисунки тем временем бледнели и исчезали под действием кислорода, который проник в пещеру. Вот и Жан-Пьер чувствовал себя виноватым за то зло, которое мог бы причинить моей долине, хотя еще не успел ее увидеть.

Я нажал на кнопку вентиляции над головой. С ума сойти, какой силой обладала легенда, стоило в нее искренне поверить. Мой атташе оказался не таким уж нерасторопным. Не прошло и часа, как он меня трудоустроил: определил в арабские сказители.

Жан-Пьер подтянул галстук — дуло слишком сильно. А когда я стал уменьшать напор, он, нахмурившись и сев вполоборота ко мне, сказал:

— Но, Азиз… Вы говорили, что делаете автомагнитолы…

— Не делаю, а ворую.

Это вырвалось у меня в каком-то безотчетном порыве искренности. И я тут же пожалел об этой оплошности, поскольку заметил, что моя откровенность ничуть не поколебала легенду об Иргизе, как я надеялся, а, наоборот, придала ей достоверности. Во мне поистину проснулся талант недюжинного сказочника. После минутного шока Шнейдер отмахнулся от моего признания, как от назойливой мухи:

— Это меня не касается. Знать не хочу, что там у вас было и чем вы занимались в Марселе; для меня все это не существует — я же не полицейский. Меня интересует только Иргиз. Ваше прошлое и ваше будущее.

Я снова уперся взглядом в блондинку напротив, она опять кормила грудью, и вид сосущего младенца вогнал меня в тоску. Вот она действительно, можно сказать, пестовала свое будущее, а я вынашивал сказку, причем выкидыш был неизбежен, как только мы высадимся в Марокко и Жан-Пьер спросит дорогу. Не могу же я его таскать целый месяц по стране в поисках мифической долины и навлекать на его голову насмешки местных жителей и недовольство начальства — деньги-то казенные! Лучше спустить все на тормозах. Улучить только подходящий момент.

— Я должен вам сказать, месье…

— Называйте меня Жан-Пьером.

— Должен вам сказать, Жан-Пьер… На самом деле господин Жироди просто учитель географии в коллеже Эмиль-Оливье.

— Вот оно что, — воскликнул Жан-Пьер с горячим сочувствием. — Значит, вы его отыскали в Марселе и, когда оказалось, что никакой он не археолог и наврал вам с три короба, были вынуждены… ну, понятно, жить-то не на что. А возвращаться в Иргиз с пустыми руками не посмели.

— Никакого Иргиза нет на свете, месье Шнейдер.

— Да, конечно, понимаю: тайна, клятва… Разумеется, я уважаю ваши традиции, но надо же что-то делать. И мой долг — помочь вам.

Похоже, я здорово влип. Оставалось надеяться, что, как только мы приземлимся, он забудет злосчастную долину и побежит звонить жене, а я тем временем улизну и скроюсь где-нибудь в глуши, не разрушая его мечту; ей-Богу, это был бы лучший выход для нас обоих. Моя участь, как говорится, была предрешена: я так и буду воровать магнитолы, только в другой стране, а он вернется в свое министерство и помирится с женой. Я видел, что своим рассказом пробил брешь в его модели мира, но не собирался уподобляться тем рабочим метро, которые уничтожили древние рисунки, обдав их свежим ветерком.

— Нет никакого Иргиза, — повторил я.

— А чем вы занимались там, у себя, до отъезда?

Чертов упрямец! Ну я взял да и выложил ему все чохом: что я природный марселец, что меня подобрали на дороге после аварии с «ситроеном» и отсюда мое имя, что долину сероликих я почерпнул из атласа, который мне подарил господин Жироди в тот день, когда я ушел из школы и стал промышлять на улице. Он слушал со скептической улыбкой, твердо уверенный, что правдой был тот, первый, рассказ про Иргиз. А когда я замолчал, повторил:

— Так чем вы там занимались?

В ответ я протяжно вздохнул. Не знаю уж, как он истолковал мое молчание, но почему-то оно его подбодрило, и он принялся гадать:

— Ремесленник… земледелец… пастух?

Я понял, что упорствовать бесполезно: чем больше я отпирался, тем прочнее становилась его убежденность. Раз уж он поверил в мою историю, любые попытки пойти на попятный только увеличивали притягательную силу тайны, которую я будто бы нечаянно выболтал.

— В Иргизе никто не работает, — обреченно сказал я. — Мы собираем фрукты, охотимся, воду берем из родника.

— Так-так… но поймите и простите меня. Я пристаю к вам с этими дурацкими вопросами, потому что мое поручение только тогда будет считаться выполненным, когда я привезу в Париж бумагу, подтверждающую, что вы нашли работу у себя на родине. Так что лично мне все равно: существует ваш Иргиз или не существует, спасут его или нет, ради Бога, как хотите, но что я скажу начальству? Положение безвыходное.

Возразить было нечего: действительно безвыходное, и, казалось, ему это доставляло какое-то особое удовольствие. Я зашел слишком далеко, но видеть его довольным, воскресшим, полным идей было очень приятно. Ладно, поживем — увидим.