Борис Васильев - И был вечер, и было утро. Капля за каплей. Летят мои кони

Каждые пять дней у нас — баня. Мытье мы устраиваем на кухне, жарко истопив печь. Первыми всегда моются женщины, а мы с Семеном Ивановичем ждем, покуриваем и говорим. Собственно, говорит один Семен Иванович, потому что я всем телом слышу, как взвизгивает и смеется Тайка за тонкой перегородкой.

— Жизнь склеить всегда можно, не горшок, да. Конечно бабам оно потяжелее, коли что треснуло. Потяжелее, да. Но ты молодой, ты еще свое возьмешь, ты еще посчастливее нас будешь. И общая жизнь, конечно, наладится, да. Карточки отменили? Отменили. Продукты есть? Есть. И хлеб, и картошка… А я слышу Тайкин смех и способен только кивать головой да гулко сглатывать.

— Справку мне надо бы для тебя раздобыть. Казенную с печатью. Ежели я на сына своего как бы, а? Не возражаешь? Ну, будешь Иваном Семеновичем Поползневым, какая тебе разница? А мне так оно проще. Как, Ванюшка, столковались?

Прощай, мама, политбоец мама. Прощай, папа — комдив с двумя орденами боевого Красного Знамени. Прощай, все прошлое…

— Столковались…

— Ну и хорошо, ну и славно, — с облегчением вздыхает Семен Иванович. Справку добудем — работай, где хочешь, хоть на заводе. Даже учиться можешь при новом-то твоем происхождении. Надо тебе из леса вылезать, к людям надо. Особо — из этого леса.

Все так, все верно, все правильно, только тошно мне от этой правильности. Так тошно, так муторно, что на время я перестаю слышать, как там, за тонкой перегородкой, стекает вода с голого тела Тайки…

Только не вылез я из леса, мама. Так уж получилось. Там я, под Катынью. И оттуда бегу к тебе. Капля за каплей.

Время рвется, события больше не цепляются за его верстовые столбы. Оно тает, растворяется во мне, а я таю и растворяюсь в нем. Скоро, очень скоро мы сольемся с ним воедино. Капля крови — это капля времени, и никто не знает, сколько капель в каждом из нас. А главное, сколько их сейчас во мне. Сколько осталось…

В мае… Да, кажется, в мае, в самом начале, сразу после праздников Семен Иванович возвращается из города с каким-то облегчением. Нет, легче не стало, но появилась задача, приказ, смысл существования.

— Сосняк валить будем.

— Живой?

— Обязательно даже. Валить, нарезать бревна два метра с половиной, скоблить их до тела. Чтоб и заболони не оставалось.

— Это зачем же скоблить? — удивляется Тайка. — На мебель, что ли?

— Приказано так. Приказано.

— Кем приказано?

Семен Иванович не отвечает даже Елене Алексеевне. Со звоном вываливает из телеги обернутый рогожей сверток.

— Вот. Скобели. Хотя лопатой сподручнее живую кору драть. Вот. Наточить если.

— Сами себя огораживать будем? — усмехается Хавка. — Был "Топтрест", стал "Утоптрест". Так, что ли, Семен?

Но разговор уже угас. Семен Иванович ожесточенно точит топор, Елена Алексеевна возится у костра, Тайка и Зина, захватив пилу, пошли в лес… Я приношу Елене Алексеевне воды из родникового ручейка, а Хавка, втоптав в мох окурок отбирает у Семена Ивановича топор..:. Пилить зеленую сосну легче, чем сухую. Сучьев на ней мало, они тонкие, и за день мы играючи валим и разделываем десятка три. Плачут весенние деревья, истекая смолой.

— Живятину губим, Семен, — укоряет Хавка. — Будто детей.

— Надо.

Надо. Надо валить живой, совсем еще юный лес. Надо вырезать из каждого ствола бревно двух с половиною метров. Надо сдирать тонкую, как кожа, кору. Надо, надо, надо. Той весной это слово становится для нас главным. Смыслом бессмысленной работы.

Сосенки покорно падают навзничь, покорно отдаются топору, но очищать их от коры — дело кропотливое. Я с этой целью освоил отточенную лопату: влажные ленты извиваются, как живые, брызжа смолой. Смола всюду: на руках, на одежде, на лицах, даже в волосах, что очень тревожит женщин. Они дружно наседают на Семена Ивановича, и он вскоре привозит бидон бензина.

Мы моем руки, протираем одежду, лица, волосы. И уже не пахнет весной, молодым сосняком, свежей текучей смолой: все провоняло бензином. Вся жизнь.

— Кому духи с одеколоном, а нам — бензин, — уныло вздыхает Зина.

А Тайку и это не огорчает. Смеется:

— Одеколон "Лошадиная сила". Ну, мужики, берегитесь!

Не с бензиновым ли запахом связан у меня самый первый звук автомобильных моторов? Он ежедневно начал возникать в сумерках, когда мы устало пьем чай у костра. Натужный рев тяжелых машин на рыхлой песчаной дороге, которая идет неизвестно откуда и уводит неведомо куда, огибая заросшие сосняком холмы и одним из таких загибов приближаясь к нам. Эту дорогу, совсем недавно пробили тяжелые трактора, безжалостно калеча лес. Семен Иванович настрого запретил туда ходить ("Зона!"), но мы с Тайкой на ней побывали. И не поняли, зачем она тут и кто ездит по ней, кроме сумеречных, тяжко ревущих машин.

Странно, что ревут они в одну сторону, в неведомое "туда". А обратно скатываются с обычным шумом. Может быть, под горку, может быть, разгрузившись.

И еще странно — выстрелы. Они доносятся, когда ветер дует с той стороны, в какой исчезают машины. Короткие, разрозненные выстрелы. В сыром тумане они слышатся особенно четко. Тогда все, примолкнув, вслушиваются в них с лицами напряженными', даже испуганными, а Хавка поясняет:

— Во, из винтаря вдарили. А это наган. Так, Семен? Не позабыл еще?

Хмуро отмалчивается наш Семен Иванович. А то и уходит от костра. Он очень изменился этой весной, изменился вдруг, будто его переключили. Он уже не балагурит, как прежде, не смеется, не шутит, даже не улыбается. И глаза у него теперь, как у Зины, и вот-вот, мне кажется, он будет вскакивать, вытягиваться и изо всех сил кричать: "Я!", — когда его окликнут или дружески коснутся плеча.

Кстати, о Зине. Почему я вспомнил о Зине? Нет, нет, сначала были гости.

В тот день моторы слышатся утром. Мы перестаем пилить, рубить, скоблить — мы слушаем, понимая, что машины приближаются. Я сгораю от любопытства (точнее, мы сгораем — я и Тайка), но лица старших каменеют и странно заостряются, вытягиваясь навстречу мерному моторному рокоту.

И все молчат. Не потому, что вслушиваются, а потому, что ждут. И даже не они ждут: ждет, поселенный в них страх. Судя по звукам, машины сворачивают с недавно проложенной песчаной дороги и напрямик, через лес направляются к нам. Их силуэты мелькают за зеленой завесой деревьев, и Зина — обессилено садится на землю.

Машины — их две: легковая с откинутым верхом и открытая полуторка выезжают на расчищенную нами поляну перед бараком. Там грузовик останавливается, с него спрыгивают четверо красноармейцев, а легковая, раскачиваясь на кочках, подъезжает ближе. В ней двое командиров и шофер в кожаной куртке и такой же фуражке. Он глушит мотор, командиры выходят из машины и направляются к нам.

И останавливаются, не доходя. Как бы в зоне карантина. И долго разглядывают нас равнодушными глазами. Всех вместе и каждого по отдельности.