Дидье Ковелер - Запредельная жизнь

— Знаешь, — говорит Туссен, потупясь на кончики своих «луноходов», — я ведь уже не девушка.

— Прости, — смущенно отводит глаза Альфонс.

— Да ты тут ни при чем, — с затаенным сожалением вздыхает Туссен. Он снова осторожно смотрит ей в лицо.

— Ладно. — Она хлопает в ладоши у него перед носом, возвращая разговор в нужное русло. — Что сделано, то сделано, а что нет, то нет. Буду говорить прямо, не люблю ходить вокруг да около — ты ведь меня знаешь.

— Ну да, — подняв бровь, хмыкает Альфонс.

— Так вот, хочешь жениться на молодой Дюмонсель?

— На ком? — ужасается он. — На Мари-Па?

— Она мечтает иметь ребенка, в ее возрасте это нормально, но ее замкнуло на образе отца, поэтому ей нравятся только пожилые мужчины. Так вперед! Я знаю, что она от тебя без ума.

— Да на что она мне? — отпирается Альфонс. — И потом, она ведь не страдает легкими.

— Ну, за этим дело не станет — она столько курит! Ну же, Альфонс! Решайся! Ты отлично воспитал четверых чужих детей, и что это тебе дало? Только неблагодарность и унижения. И эти Лормо продолжают бессовестно тебя эксплуатировать.

— Неправда! — возмутился Альфонс.

— Для тебя, конечно, это благо, потому что ты один-одинешенек. Но надо же шевелиться! Ты красивый, еще полный сил мужчина. И я знаю, как тебе хочется стать отцом.

— В моем-то возрасте? — обороняется он.

— Такое бывало. Подумай: прелестный малыш, твой и ничей больше, такой же забавный, каким был маленький Жак, то-то была бы радость на старости лет, а?

— Нет, — говорит Альфонс, протирая последний лист, — брось ты эти затеи, Тереза! От твоих забот чувствуешь себя как на больничной койке. И вообще, даже если допустить, что это возможно: Мари-Па, ребенок от нее и все прочее… как ты себе представляешь, я буду изо дня в день выносить такую свекровушку? Не для того я, благодаря поэзии, дожил до своих лет, чтобы под конец увязнуть в человеческой глупости. А Жанна-Мари раньше своих детей не умрет — можешь мне поверить. Норов не даст. Ну, мне пора, до свидания, перерыв кончается.

Альфонс запирает свой домик и уходит, а Туссен еще долго обескураженно смотрит, как удаляется худощавая фигура, раскланивающаяся по пути с каждым встречным. Потом достает листок и вычеркивает две строчки. На мгновение ее ручка замирает, потом, разрывая бумагу, царапает какое-то имя. Чье именно, мне не видно, впрочем, я и так уже потерял с ней сегодня немало времени. Может, у нее новая идея: реинкарнировать меня, как пересаживают растение из горшка в горшок, — мне-то что, пусть себе тешится.

Взлетаю над «Парк-отелем», башней из тонированного стекла, которая торчит на месте бывшего городского сада, где я учился ходить. С птичьего полета вид у города малопривлекательный. Это мой первый полет, и я еще плохо ориентируюсь, но диссонанс между черепичными, разных цветов, кровлями, вычурными куполами устаревших дворцов и примитивными бетонными коробками с безобразными, до жути плоскими крышами и щетиной труб прямо-таки режет глаз, сверху это куда хуже, чем снизу. Не мешало бы проектировщикам подумать и о мертвых!

Опускаюсь на паперть церкви Пресвятой Богородицы, с непривычки это получилось довольно неловко: меня слегка мутит, как будто кружится голова. Проникаю в храм и, дожидаясь, не явится ли наш приятель полицейский погасить свой долг, перебираю молитвы. Народу много, сейчас самое время: верующие пациенты после утренних процедур и тихого часа приходят поставить свечку для усиления действия лечебных грязей. Пятифранковые монетки гулко падают в кружки соответствующего святого. Заступник пребывающих в чистилище душ, похоже, никого не интересует. Скуки ради подслушиваю грешки, вполголоса перечисляемые в исповедальне. Кюре отпускает их, зевая.

Гийома что-то нет. Возможно, он задержался на учениях или на задании. Мне не очень-то нужны его двести франков, но было бы жаль, если бы он пожадничал. Слово есть слово, Люсьен ему поверил, и он не имеет права обманывать малыша. Не желая разочаровываться до конца, переношусь в гараж Тортоцца. Условленный час еще не наступил, но лучше я подожду на месте. Освоюсь с обстановкой, в которой мне предстоит, так сказать, дебютировать в роли духа.

Люсьен точно так же изнывает от волнения в полукилометре от меня, сидя дома за супер-калорийным ужином, который мама приготовила ему, искупая свое отсутствие в обед. Горячий шоколад, вафли с черникой, блинчики с каштановым кремом. А перекармливать-то его ни к чему. Еще заснет над стаканом… Фабьена спросила, приходил ли полицейский. Люсьен рассказал про сделку. С заколотыми на затылке волосами Фабьена сразу помолодела и стала похожа не на мать, а на старшую сестру своего сына. Она позвала его в кино на шесть часов. В «Рексе» снова крутят «Бродягу и красотку», мой любимый фильм, мы смотрели его два раза все втроем, и при других обстоятельствах меня бы очень тронуло это предложение. Люсьен сказал спасибо, но он должен идти к Ксавье Тортоцца заниматься географией. Нет так нет.

Без четверти шесть с бьющимся сердцем мой сын берет портфель, где лежит только стаканчик, лист крафта да еще на всякий случай «Знаешь ли ты Францию?». Но Фабьена уже ушла в кино.

— Соболезную, мадам Лормо, — говорит кассирша.

— Благодарю вас, один билет…

В глубине гаража, где горит лампочка «Запасный выход», около сливной ямы, сделали две подставки из покрышек и положили сверху три доски. От глаз мадам Тортоцца, обслуживающей бензоколонку по ту сторону запертых решеток мастерской, спиритов закрывал ряд грузовиков с опрокинутыми кабинами. В торжественном молчании Люсьен развернул лист и поставил в центр горчичный стаканчик вверх дном. Все уселись вокруг импровизированного стола на табуретках. Марко щелкнул пальцами. Самба выдувает пузыри из жвачки. Ксавье Тортоцца зажег свечку и тоном знатока сказал:

— Так им комфортнее.

В заднюю дверь вбежал запыхавшийся Жан-Мари Дюмонсель.

— Пацаны, опоздал! — выпалил он, протирая запотевшие толстые очки. — У меня дома напряг: дядя надрался в муниципальном совете и всыпал тетке, потому что на нее наорала бабка, из-за того что она сожрала наполеоны, заказ барона Трибу…

— Не грузись, не в школе, — обрывает его Марко. — Выкинь всю эту муть из башки, вали сюда и сиди тихо.

Жан-Мари послушно садится и глядит на стакан.

— Кто никогда не занимался спиритизмом? — спрашивает Тортоцца.

Жан-Мари украдкой озирается — все сидят с умным видом. Он робко поднимает палец.

— Вот наказание! — вздыхает Марко. — Люсьен, расскажи этому олуху.

Люсьен единым духом выдает технические сведения, которые почерпнул у Альфонса, небрежно перечисляя имена и книги.

— А что это за Ламартина? — спрашивает Самба.