Яшар Кемаль - Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

Равнина напиталась бирюзово-лазоревым светом так, будто это и не земля была вовсе, а бескрайнее море. Просторная гладь, без единой волны, простиралась до самых горных отрогов на востоке. Вдали, у горизонта, густели сапфирные тени.

Пыль окутала Исмаила до самого пояса.

По левую руку от него раскинулся луг, а за ним огромное, залитое водой рисовое поле. От него разило болотной сыростью. Вдоль обочины пролегала глубокая канава. От легкого дуновения ветерка поверхность воды, покрытая толстым слоем серой пыли, морщинилась, как старческое лицо.

Головка младенца покоилась на сгибе правой руки Исмаила. Временами она свисала, и становилась видна тонкая шейка. Закрытые глазки прятались в потемневших глазницах. Бескровные тонкие в ниточку губки приоткрылись.

Исмаил, не отводя глаз от лица ребенка, шел, шел и шел.

Солнце в зените. Тень сбилась в плотный комок прямо под ногами. Пыль почти достигала колен. Он прикрыл голову большим платком, один конец которого зажал зубами. Шел и говорил сам с собой, отчаянно жестикулируя. Вдруг остановился, со злобой попытался выплюнуть конец платка, но безуспешно — во рту так пересохло, что и платок, и язык прилипли к нёбу.

— Ну я покажу тебе! Это я — вор?! Убью! Ей-богу, убью!

Он опять зашагал, не замечая, как пыль обжигает ноги. Потом почему-то сошел с дороги и потопал прямиком через поле, с хрустом давя молодые ростки. В отдалении тарахтела молотилка, переругивались поденщики. Он даже не оборотился в их сторону, лишь ускорил шаг. Глаза его злобно сощурились, маленькое сморщенное лицо было чуть не с кулачок. Резче обозначились морщины на лбу.

Земля под его ногами разбегалась во все стороны густой паутиной трещин. Он подвернул ногу на колдобине и повалился навзничь от пронзившей все тело боли. Земля окатила его неукротимым жаром. Боль боли, боль жары. Боль земли. На миг отступила память, но тут же вернулась и обдала удесятеренной болью.

— У-у-у-убью!

Не соображая, что делает, он вырвал с корнем пучок травы и остервенело засунул его в рот. Сидел и жевал, жевал. Сорвал еще несколько стеблей и тоже запихал в пересохший рот. Наконец заставил себя подняться и, шатаясь как пьяный, побрел дальше.

Вдруг он остановился, шалыми глазами повел вокруг себя. Что с ним? Куда он несется? Но память, память! Она услужливо подсказала: вор!

— Это я-то вор?! Негодяй, подлец! Всякий в Чукурове знает, что я честный, порядочный человек. Поплатишься за все, скотина!

Путники, что в тот день проходили по дороге, видели, как посреди поля — бескрайнего, безмерного, глянцевитого, как циновка, — замер в неподвижности какой-то человек. Он стоял, чуть подавшись вперед, глаза его были плотно закрыты. Солнце палило немилосердно, а под серыми веками плыли навязчивые картины.

Вот мальчонка-трехлеток с белыми-пребелыми зубами, радуясь чему-то, ползает под раскидистой орешиной. Ребенок, захлебываясь восторгом, кидается на шею матери. Тельце малыша все в липкой испарине. Рубашонка разорвана в клочья. Он плачет. Ну почему этот малыш все время плачет?

А вот молодая женщина возвращается с поля. Губы у нее потрескались и запеклись. Белая как лунь старуха все говорит и говорит что-то. Из многоцветного зноя Чукуровы она тянет к нему свои иссохшие руки.

Сведенные отчаяньем губы исторгли хриплый выкрик:

— Негодяй!

Он в бессильном отчаянье скрипнул зубами.

— Я — вор!!! Я в полночь воровал хлопок у Муаммера-бея?.. Поквитаюсь с тобой, подлец! Хочешь, чтобы мне больше не давали работы? Не дождешься!

Он опять ступил на дорогу и побрел не разбирая пути. Чуть поодаль увидел человека, но быстро густеющие сумерки мешали рассмотреть его. Пришлось ускорить шаг.

— Стой! — окликнул он шедшего впереди. Тот обернулся.

— Али? Это ты?

— Хюсейин? — удивился путник. — Ты нехорошо поступил, Хюсейин.

— Нехорошо, говоришь? Да ведь я это сделал только назло подрядчику.

— После твоего ухода он никак не мог угомониться. Как только тебя не честил. Вором называл, подлецом, мерзавцем. Словом, много чего говорил. Тебе не следовало допускать до такого позора.

Хюсейин спросил:

— Как еще он называл меня?

— Отстань! Не знаю.

— Как это не знаешь? Выкладывай все.

— Говорю, не знаю. Чего привязался?

— Лаялся, значит?

— Не знаю.

— Какими словами меня называл?

— Не знаю.

— Говорил, что спал с моей женой?

— Не знаю. Ну чего ты хочешь, ведь он гад каких мало.

— Выходит, сказал, что спал?

— Подонок он.

— Выходит, так прямо на людях и сказал, что спал с моей женой?

— Тварь он.

— Ах, мать его разэдак! Сказал-таки!

— Во всей Чукурове нет человека подлей его, — процедил сквозь зубы Али. — Цепной пес хозяев и первый враг поденщиков. Другой бы ни в жисть не показал хозяину твой мешок с хлопком, не опозорил бы. Сколько зла от одного поганца! Пользуется, что никто его осадить не может. Нет среди нас настоящих мужчин. И к тому же…

Хюсейин вперил в Али полубезумный взгляд. Глаза его налились слезами и кровью.

— Ты не увиливай. Скажи, говорил он насчет моей жены?

— Не знаю. — Али передернул плечами.

Вдруг в руке Хюсейина сверкнуло нагое лезвие кинжала.

— Скажи! Скажи!

Али чуть презрительно скривил губы:

— Вместо того чтоб на меня кидаться с кинжалом, ты бы лучше…

Хюсейин с ожесточением оттолкнул от себя Али и со всех ног бросился бежать обратно, туда, откуда пришел.

Он бежал, задыхаясь, падал, опять бежал — по полям, колючим зарослям, по стерне. Ободрал ноги в кровь.

Дремучее облако наползло на лунный диск, по земле разлилась вязкая темень. Сердце Хюсейина готово было выскочить из груди. Он споткнулся и повалился лицом в шипастый куст. Рука по-прежнему судорожно сжимала рукоять кинжала. Он бился на земле в бесслезных рыданиях.

Луна вроде бы нехотя покатилась к горным кряжам на западе и еще долго висела над ними, не желая уходить с небосвода. Хюсейин напряженно вглядывался в нее, словно пытаясь ускорить ее закат. Совсем рядом, на полевом стане, крепко спали вповалку поденщики. Чуть поодаль слабо колыхался на ветру светлый полог приземистого шатерка.

Луна завязла на вершине горы. Хюсейин вцепился в рукоять кинжала мертвой хваткой. Как птица — в ветвь.

Едва луна укатилась за вершину, он медленно-медленно, тихо-тихо пополз к шатру. Старался не дышать. Вот он уже совсем рядом. Между ним и спящим лишь тонкая ткань полога.

Хюсейин слышал ровное сопенье, слышал, как его враг заворочался во сне, как что-то бормотнул спросонья. Рука его, державшая кинжал, совсем задеревенела, по временам ее сводила тягучая боль. А сердце колотилось как ненормальное. Разве может так громко стучать обыкновенное человеческое сердце?