Яшар Кемаль - Если убить змею

Хасан увидел отца ясно и четко. Он стоял в отдаленье и, держась руками за живот, жутко, с завыванием хохотал. Он не сводил глаз с сына. «Разве это человек?..» — гремел голос Халиля.

Бабушка лежала в постели. Она была бледна, под глазами разлилась мертвенная синева, руки застыли и тоже посинели.

— Я умираю, — с трудом выдавила она из себя. — Но я не имею права покидать этот мир, пока не дождусь возмездия за погибшего сына. Никто из моих детей не оказался в силах отомстить за Халиля. Этот проклятый Али — разве я не знаю — вознамерился жениться на твоей матери, словно он и не сын мне, не брат погибшего. Он совсем лишился рассудка от любви к твоей матери. Возможно ли такое — чтобы мужчина влюбился в убийцу старшего брата? О да, она красива. Никто не смеет поднять на нее руку. Знал бы ты, Хасан, сколько денег я перевела, чтоб найти человека, способного ей отомстить! Она околдовывает всех, напускает морок на всех.

В горной деревне Джанкызак жил Хаджи-эшкийа [11] Эшкийа — разбойник. . Было у него семеро сыновей. Едва его дети начинали ходить, отец вручал им револьвер. Так уж повелось у этих головорезов. Старые длинноусые разбойники приучают детей к оружию. Еще совсем малыши, они стреляют так, что попадают, почти не целясь, в глаз летящего журавля, в пятку бегущего зайца. А как только овладевают искусством меткой стрельбы, тогда…

Хаджи-эшкийа сколотил себе огромное состояние. Тот, у кого, к примеру, есть кровный враг, может прийти к Хаджи-эшкийа и сказать: так, мол, и так, есть у меня враг, находится там-то и там-то. Дай мне одного из своих сынов, пусть убьет моего врага. Сколько хочешь отвалю тебе за это. И Хаджи-эшкийа в ответ: «Сто тысяч, и ни на монету меньше…» И объяснит: «Дело опасное. Мой сын может убить, но может и сам оказаться убитым. К тому же нынче и детей судят. Легко ли деньгами измерить цену человеческой жизни? Но таково наше проклятое ремесло: приходится мне и сынам моим служить орудием мести. Вот почему я прошу сто тысяч».

И бабушка без долгого колебания заплатила сто тысяч лир. Пришел сын Хаджи-эшкийа, совсем еще мальчонка, пришел и глянул на Эсме. Швырнул револьвер бабушке под ноги и крикнул: «Не могу убить Эсме! При виде ее руки и ноги мои отнимаются. От сиянья ее очей я зренья лишился. Не пеняй на меня, мать».

В горах живет немало таких людей, что готовы за плату убить кого угодно. Сами занимаются этим или детей своих посылают. Но ни один не посмел поднять руку на Эсме.

— И ты не сможешь, мой Хасан, — плакала бабушка. — И ты не посмеешь лишить жизни свою красавицу мать. Так знай же: она пригреет на своей груди какого-нибудь подлеца. Мой сын тоже был красавец! А она готова пустить в его постель любого негодяя. Если не я, то кто же отомстит за Халиля? Нельзя мне умирать, мой мальчик, нельзя! Но раз ты не можешь отомстить ей, то и не надо. Не надо, слышишь! Пусть живет, пусть тешит свою похоть на супружеском ложе!

Как верны слова старинного плача: «Я целовать его не смела. Убитый, кровью он истек». Что же мне делать, мой львенок? Убийца моего сына как ни в чем не бывало разгуливает у меня перед глазами, нарядная и свежая, как цветок.

Ветер с северо-востока бушевал над горами. Корчевал деревья, губил посевы на полях и травы на лугах, раскачивал глыбы. В поднебесье парили орлы, подставляя могучие груди безумному вихрю. Пламя охватило все. Огненный круг был огромным, пламя взвивалось на добрые десять саженей. Постепенно круг сужался, пламя подступало все ближе и ближе к Хасану. Воздуха не хватало…

— Третий день, как ты в рот ничего не берешь, сынок…

Лоб Хасана унизан бусинами пота.

— Сынок, если ты не будешь есть…

Хасан отворачивается, не желает смотреть на Эсме.

— Сынок, если не есть три дня, то…

Лицо Хасана пылает.

— Ты хочешь умереть?..

Да, он хотел умереть. Ах, если б только он мог…

Давно уже не видел он человеческих лиц. Стоит кому-нибудь из деревенских повстречать на улице Хасана, как они тут же отворачиваются. Да что там люди — даже собаки не желают смотреть в его сторону.

Кто устроил пожар? Ясное дело, Хасан. Все до единого убеждены в этом. Чего и ждать от человека, который попирает память безвинно убитого отца? Такой и дома поджигает, и людей губит, и себя.

Кто рушит ласточкины гнезда и убивает птенцов? Хасан. Человек, который запятнал память отца, способен не только ласточек умерщвлять, но и малых детишек, и аистов.

— Нет, вы только взгляните на это шайтаново отродье!

— Еще смеет расхаживать по деревне как все люди…

— Змееныш, сущий змееныш…

— И дурак, видно. Ничего не соображает.

— Прикидывается, будто его кто-то ищет…

— Бежит, бежит, а куда?

— Еще нос задирает, наглец…

— Держится так, словно уже отомстил за отца…

Он часами бродил по деревне. Рвал, где хотел, спелые плоды инжира. Чтобы избавляться от заноз, приходилось мыть руки в проточной воде, с мелким песком.

И вдруг на Хасана навалилась тишина. Люди, которые изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год только и знали, что чесали языки о нем и его отце, вдруг разом умолкли. Ни единого слова, ни единого укора. Все словно бы разом позабыли о призраке.

Хасан буквально помирал от любопытства: о чем же говорят в его отсутствие сельчане? Ведь стоило им хотя бы издали увидеть Хасана, как у них будто запечатывало рты.

Однажды Хасану удалось хитростью вызнать у одного мальчонки, о чем болтают в деревне, так он едва рассудка не лишился от радости.

Вот в чем, оказывается, дело: Халиль и после смерти любит Эсме. Скитается по свету в надежде повстречаться с ней. Жаждет близости с ней. Кончится тем, что в один прекрасный день он настигнет ее, задушит и… Не иначе как в ближайшее время крестьяне найдут ее труп, сброшенный со скал Анаварзы. А может быть, выловят из реки, уже разбухший и сине-лиловый.

По ночам Хасана преследовали ласточки, пожары, мертвые аисты, змеи. Он подолгу не мог заснуть. Или просыпался среди ночи, с первыми криками петухов, и шел к утесам Анаварзы. Он подолгу стоял над глубоким, в десять огромных тополей, обрывом. Внизу щетинились острия скал.

В кромешной тьме Хасан шагал вдоль острой, как лезвие ножа, кромки. Стоит оступиться, и он сорвется в пропасть, упадет на острые каменные глыбы. Хасан знает это, знает, знает. И тем не менее, подавляя страх, ходит взад-вперед вдоль острой, как лезвие ножа, кромки. Ходит до тех пор, пока одежда не пропитается насквозь потом. Широко распахнутыми глазами смотрит вниз, в темную манящую глубину, потом, сожалея, что уцелел и на этот раз, вздыхает и возвращается в деревню. И так каждый день…

— Пусть никто с ним не говорит, он проклят богом! — прошамкал беззубым ртом безумец Хайдар. — Он кончит тем, что спятит… Каждую ночь, каждую ночь… Я собственными глазами видел.