Вера Кобец - Сладкая жизнь эпохи застоя: книга рассказов

Оглядываясь сегодня на время «застоя», послужившее фоном и материалом представленных здесь рассказов (фрагментов?), чаще всего ощущаешь его змеящимся, долгим, нелепым, смешным разноцветным сном. Присутствуют все атрибуты: расплывчатость лиц, совмещение несовместимого, назойливо выступающие вперед незначительные детали, а главное — готовность воспринять абсурдное как неизбежное и логическое.

Сон. Почему так важно, чтобы он превратился в повествование (организованное, впрочем, тоже по принципу сна)? Что побуждает? Ностальгическое желание украдкой вернуться хоть на денек в недавнее, но уже так далеко отодвинувшееся прошлое, или стремление «выступить на процессе» и дать свои свидетельские показания? Пожалуй, последнее.

Долгие годы мы жили огороженные крепостными стенами.

Стены защищали от сквозняка, разумно ограничивали порывы и наделяли временем для сладких и терпких мечтаний.

Еще стены способствовали образованию особого — как стало теперь понятно, оранжерейного — климата.

Многое в этой оранжерее было неладно, и лучшие бутоны засыхали, не раскрывшись. Воспоминания о них были остры и упоительны. С годами они накапливались и становились медом, заменявшим нам хлеб и соль подлинной жизни.

Мед несбывшегося действовал как наркотик и погружал нас в цветной полусон.

В полусне мы (благополучные) хихикали. Играли в надежды, в любовь, в страдание.

Иногда клюквенный сок оказывался настоящей кровью. Тогда вдруг прозревали. Но всего только на минуту.

Эта книга росла десять лет. Каждый кусок был бы, наверно, немыслим без предыдущего, хотя часто спорил с ним и тянул в свою сторону. Между зарубками порой недели, а порой годы. Иногда они стоят густо и едва ли не наезжают друг на друга, иногда между ними огромные интервалы. Отдавая себе отчет во всем этом, я все же решаюсь предложить эту книгу как целое: вытащенный из-под обломков кусок картона, разрисованный временем, запечатлевший то, что успело пройти перед странно замедленным взглядом, то, что взгляд различил и зафиксировал, и то, что, зафиксировав, успел отлить в слова.

«Титаник» медленно погружался в воду. Все смотрели — никто не верил. Танцевать было уже лень. Иногда погружение казалось простой аберрацией. Не было точек отсчета — не только крысы, но и чайки сбежали. Тишина. Или все-таки музыка?

Пусть это скажет читатель.

Ночью мне показалось, что я проснулась от грома. Грохнуло и оборвалось, потом еще раз, еще. Наконец стало понятно, что это стучит подоконник. Наружный. Приподняв голову, я разглядела, как поднялся лист железа, а потом стукнул о каменный выступ, стукнул не просто так, а неистово, с бешенством. Не ровен час, оторвется, подумала я, да и прохожего по голове. Я вдруг увидела, как, подняв воротник, торопливо бежит, огибая лужи, человек в длинном темном пальто и в галошах. Так одевались лет тридцать назад, когда я впервые запомнила странное слово «прохожий». В альбоме, на первой странице, была тетя Валя, веселая и молодая, в берете. Рядом деревья, а в уголке — высокий мужчина в шляпе и в длинном пальто. «Это кто?» — «Как кто? А… это прохожий. Он попал в кадр случайно». Случайно попал и живет в нашем альбоме. Живет в нашем альбоме, но мы про него никогда ничего не узнаем. Прохожий. Мне очень хотелось получше его разглядеть, но это не удавалось: на фотографии была только спина. Грохнуло снова. Я встала, прошла к окну, посмотрела на улицу. Дождь барабанил по лужам, деревья мотало, скамейка блестела под фонарем. И еще пахло намокшим пальто. Полузабытый, давно исчезнувший запах. Зонтики, что ли, его уничтожили? Или метро? Ведь сильней всего запах намокших пальто ощущался в трамваях. Сивушный, тяжелый, тоску нагоняющий запах. Молчание, теснота, серый ватник кондукторши с орденским иконостасом из разноцветных катушек. «Цзинь», — дергает за веревку кондукторша-командир; сигнал к отправлению подан, и вагон медленно пробирается дальше по темным ноябрьским улицам, подслеповато моргая рядами прямоугольников-окон. Трамвай пробирается к своей цели — к кольцу, и пассажиров в вагоне становится меньше и меньше. Только что — теснота, и вдруг сразу пусто. Привычно и равнодушно глядят друг на друга два ряда желтых скамеек, на них чернеет всего три пятна: закутанные в платки бабка с внучкой, девушка с худеньким синеватым лицом, какой-то мужчина с портфелем. Мужчина сидит, опустив на грудь голову, черные поля шляпы бросают тень на лицо, и кажется, что лица нет. Человек-невидимка, ворчу я раздраженно, а впрочем, не много ли чести? Скорее уж человек в футляре образца сорок девятого года . Я говорю это, наверное, слишком громко: мужчина слышит меня и оглядывается. Какое-то время мы молча рассматриваем друг друга, и наконец я, не веря еще себе, узнаю Веденеева.

Раньше я знала его хорошо только в двух ипостасях: быстрым в движениях стройным светловолосым юнцом с цепким взглядом и стариком в кресле, с ногами, укрытыми пледом. Полвека, во время которых молодой человек превращался в благообразного старца, были как кадры поврежденной кинопленки, рвущейся во всех важных и интересных местах. Я знала, что, выехав — и неожиданно — из витражного дома, он жил на Васильевском острове, где-то у Невки. Ясно чувствовалась сырость двора-колодца, отчетливо виден был и силуэт Веденеева, два раза в день проходившего сквозь подворотню. Все остальное терялось в засветке. А реальностью, фактом был только рассказ «Сизиф», появившийся осенью двадцать девятого года. Рассказ был страшный. Дочитав его, я долго бродила по улицам. Казалось невероятным, что тогда, во времена «Серапионов», рассказ этот просто-напросто не заметили. Но почему так случилось, оттого ли, что он не понравился, или оттого, что журнальчик был очень уж несолидный, выходил крошечным тиражом, а номер с «Сизифом» и вовсе не состоялся, и отпечатано было всего лишь несколько экземпляров, сказать было трудно. Когда я попыталась выяснить что-то у самого Веденеева, он отмахнулся с усмешкой: «Ну какой может быть результат, когда речь идет о Сизифе?» И мне пришлось отступиться, так же как приходилось и раньше, ну, например, когда очень хотелось узнать, почему Веденеев всю жизнь проработал архивной крысой. Были ведь и другие возможности. И я о них знала. Знала, что приходил к нему с каким-то предложением сам Сухоржевский, профессор, специалист по «поэтам пушкинского круга». Сцену свидания Веденеева с Андреем Никитичем Сухоржевским я всегда вижу очень отчетливо. Учитель — шляпа, трость, пелерина (было в нем много декоративного, и он в себе это пестовал и любил) — и ученик, все еще быстрый в движениях, хотя лицо пожелтело и волосы поредели, сидят в грязноватом архивном «предбаннике», друг против друга, по разные стороны грубого, исцарапанного, чернильными пятнами испачканного стола.