Вольфганг Херрндорф - Гуд бай, Берлин!

– И так целый час, – она была в полном отчаянии. – Чертова икота никак не проходит.

Тут она встала на носочки и запустила примулу в бассейн.

– Что это ты делаешь? – поинтересовался я.

– А на что это, по-твоему, похоже? – ответила она. – Мне не нужно это дерьмо. К тому же, я наверно, была не в себе, когда это покупала – ты только взгляни на узор.

Она подняла подушку в красно-зеленую клетку и с размаха кинула ее в воду.

– Запомни одну вещь! Я вообще когда-нибудь с тобой об основополагающих вещах говорила? Не про всю эту фигню с машиной и прочую чушь, а про действительно важные вещи.

Я пожал плечами.

– Вот это все не имеет никакого значения, – она обвела вокруг себя рукой. – А важно только одно: счастлив ты от этого или нет? Это и только это.

Небольшая пауза.

– Ты вообще-то влюблен?

Я задумался.

– Значит, да, – сказала мама. – Забудь всю остальную фигню.

Она все время была чуток раздраженной, да и сейчас тоже, но теперь казалась еще и немного удивленной.

– Значит, ты влюблен, так? А эта девочка, она в тебя тоже?

Я покачал головой (про Татьяну) и пожал плечами (про Изу).

Мама вдруг посерьезнела. Она налила себе еще виски, пустую бутылку тоже запустила в бассейн. Потом обняла меня. А затем вырвала провода из DVD-проигрывателя и швырнула его в воду. Следом за ним – пульт и большую кадку с фуксией. Кадка подняла огромный фонтан брызг, и секунду спустя над местом затопления стали подниматься темные песочные облачка, а на волнах закачались красные лепестки.

– Ох, как прекрасно! – сказала мама и заплакала. Потом она спросила, не хочу ли я тоже чего-нибудь выпить, а я ответил, что лучше тоже бросил бы что-нибудь в бассейн.

– Ну-ка помоги, – она подошла к дивану. Вдвоем мы дотащили его до края бассейна. В следующую секунду эта солидная мебелина перевернулась, как байдарка, рухнула в бассейн и закачалась ножками кверху под слоем воды. Тут мама опрокинула на бок круглый столик и толкнула его. Столик описал полукруг по террасе и тоже плюхнулся в воду. Потом мама занялась китайским торшером: абажур нахлобучила себе на голову, а ножку с размаха метнула в воду, как заправская толкательница ядра. Следом полетели телевизор, подставки для дисков, журнальный столик.

Мама как раз выстрелила в потолок пробкой и уже подносила пенящуюся бутылку шампанского ко рту, когда из-за угла показался первый полицейский. Услышав хлопок, он сжался, но, когда мама сняла с головы абажур и махнула им в знак приветствия, как д’Артаньян шляпой, тут же успокоился. Мама едва держалась на ногах. Я стоял у бортика бассейна с большим креслом в руках.

– Нас вызвали ваши соседи, – начал полицейский.

– А, эти говнюки-доносчики, – отреагировала мама и снова водрузила абажур себе на голову.

– Это ваш дом? – спросил полицейский.

– Именно, – ответила мама. – А вы находитесь в нашем частном владении. – Она сходила в гостиную и вернулась с картиной в руках.

Полицейский стал говорить что-то про соседей, про нарушение тишины и порядка, про обвинение в вандализме, а мама в это время обеими руками подняла картину над головой и на ней, как на воздушном змее, полетела в воду. Вышло у нее это не хуже, чем раньше. В полете она выглядела здóрово! Как человек, которому больше всего на свете нравится парить на картине над бассейном. Я уверен, что полицейские с радостью бы полетели за ней, не будь они при исполнении. А я последовал маминому примеру и с креслом в руках смачно плюхнулся в воду. Вода была как парное молоко. Погружаясь, я почувствовал, как мама взяла меня за руку. Вместе с креслом мы опустились на дно и оттуда стали смотреть вверх, сквозь блестящую переливчатую толщу воды, в которой темнели параллелепипеды мебели. Я до сих пор помню, о чем думал тогда, стоя на дне, глядя вверх и задержав дыхание. Я думал о том, что теперь меня, наверно, снова станут звать Психом, и что мне на это плевать. Я думал о том, что на свете случаются вещи похуже, чем мать-алкоголичка. Я думал о том, что уже скоро можно будет навестить Чика в интернате. Я думал о письме от Изы. А еще – о Хорсте Фрикке и его carpe diem. Я думал о грозе над пшеничным полем, о медсестре Ханне и о запахе серого линолеума. Я думал о том, что не будь Чика, я не пережил бы столько всего этим летом, и что это было очень классное лето, лучшее в моей жизни.

Обо всем об этом я думал, пока мы стояли на дне бассейна, не дыша и смотря сквозь серебристые блики и пузырьки вверх, в другой мир, где два человека в форме с растерянным видом нагнулись над водой и переговаривались на немом, далеком языке, – и чувствовал себя безумно счастливым. Потому что хоть и нельзя задержать дыхание навечно, но довольно надолго – можно.

Ферма красоты – санаторий, где оказывают косметологические услуги. Обычно такие заведения располагаются за городом, и посетители проводят в них по несколько дней.

Звук «ч» в немецкой графике передается четырехбуквенным буквосочетанием «tsch». Фамилия «Чихачёв», записанная по этим правилам, выглядит довольно длинно и сложно: «Tschichatschow». Поэтому неудивительно, что Вагенбаху долго не удается справиться с ней.

Короткий рассказ «Встреча» Бертольда Брехта из сборника «Рассказы господина Койнера».

Майк имеет в виду американскую рок-группу Steppenwolf («Степной волк»), а Чик – роман немецкого писателя Германа Гессе «Der Steppenwolf» («Степной волк»).

Так называется фантастический фильм Роланда Эммериха, повествующий о попытке захвата Земли инопланетянами (1996).

Кóтбус – город на востоке Германии, второй по величине город земли Бранденбург после Потсдама. Считается столицей историко-географической области Нижняя Лужица, где проживает малая славянская народность – лужичане (иначе – сорбы, или лужицкие сербы).

Carpe diem – латинское выражение, означающее «живи настоящим» (буквально «лови день»), часто переводится как «лови момент».

Часы мира – знаменитые берлинские часы, показывающие время практически во всех часовых поясах; находятся на площади Александерплац; одно из любимых мест встречи берлинцев.