Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

– Пойдем. – Вильгельм дернул его. – У тебя еще будет навалом времени. – Он погнал Беньямина по коридору с бесчисленными дверями, между которыми висели ростовые зеркала в позолоченных рамах.

– Длинный какой коридор, – озадаченно сказал Беньямин. – Странно. Дом изнутри кажется больше, чем снаружи.

– Это потому, что он занимает почти всю южную часть улицы. Каждый дом связан со следующим. Ты еще ничего не видал. Погоди, скоро наверх придем. – Вильгельм быстро посмотрел на них обоих в зеркало. – Экий контраст – ты такой темненький, а я такой светлый. Красиво смотримся, верно? – Он потрепал Беньямина по щеке. – В общем, здесь они делают зарядку. Дважды в день, по десять за раз, сорок кругов каждая. Ты будешь отвечать за то, чтобы никаких перепалок. Они дерутся, как уличные кошки, только дай им хоть полстолька воли.

– А если дерутся, то что? Вы их наказываете? По мне, так не годится. – Может, в этом ключ к состоянию Лили. Беньямин понял, что затаил дыхание.

– Ничего такого. – Вильгельм нажал на раму одного из зеркал. Рама подалась в сторону, он поманил Беньямина за собой. – Сейчас покажу.

Лестница была темной и узкой; навстречу им поднялся сырой, зеленый дух, и Беньямин подумал о пещерах. Когда добрались до низа, он понял, что стоит в погребе куда древнее дома, который построен сверху, и свет в погреб проникал лишь через воздуховод в потолке. За прошедшие времена ничто не изменилось: пол сырой и неровный, стены покрыты плесенью – кроме здоровенных ниш, в которых когда-то размещались бочки, а теперь их превратили в грубые клети. Запах здесь был сильнее. Воняло как на помойке. Вильгельм извлек носовой платок и прикрыл им нос, заглушив голос.

– Чуток посидят тут с мышами да пауками – и любой норов усмиряется.

– То есть никого не секут? – переспросил Беньямин. – Голов не бреют?

– Конечно, нет. Зачем же портить им внешний вид? – Вильгельм отвернулся и направился к лестнице. Беньямин собрался следом, и тут краем глаза уловил какое-то движение. Молоденькая девушка, почти ребенок, встала с кучи тряпья и на ощупь пошла по стенке, пока не добралась до решетки, в которую и вцепилась, чтобы устоять на ногах. Громадные глаза и такое худое лицо, что скулы торчали шишками. Копна спутанных грязных волос свисала ей почти до пояса. Было в ней что-то знакомое, и Беньямин испугался, что она, похоже, дочь друзей семьи – или, может, соседка, вот так плохо кончила.

– Тебе здесь нельзя, – прошептала она.

– Как вам помочь? – спросил он, бросив быстрый взгляд на удаляющуюся спину Вильгельма. – Кому сообщить?

– Тебе здесь нельзя, – повторила она и растворилась в омуте теней.

Беньямин догнал Вильгельма.

– Что она сделала?

– Кто?

– Девушка в клети, – нетерпеливо ответил он. – Судя по ее виду, она тут слишком давно. Что она наделала?

– Тут все пусто, мой юный друг. Сюда мы их сажаем в самом крайнем случае. А что до задержаться, так часа обычно хватает, чтобы избавить их от скверных привычек. Только завидят мышиный хвост, так сразу визжать…

– Я видел девушку, – упорствовал Беньямин. – Давай вернемся. Сам глянешь.

– У тебя либо хорошее воображение, – сказал Вильгельм, показывая, что все клети не заперты и решительно пусты, – или же ты уговорил меня спуститься, потому что хочешь остаться со мной наедине. Я-то не против, ты же понимаешь. – Он сжал Беньямину бицепс. – Но тут найдутся места поздоровее.

Беньямин промолчал. Еще ребенком он изводил раввина Блехманна заявлениями, что его всю дорогу до синагоги преследуют призраки. Старик ответил ему двухчасовой лекцией, заверявшей, что, согласно народной мудрости, мятущиеся духи и впрямь существуют; увидеть такого – благословение, ибо в жизни они были богобоязненными евреями, однако с ними ни в коем случае нельзя советоваться. Позднее Беньямин размышлял, означает ли это, что духи живут вне времени и поэтому вся история человечества разворачивается пред ними живой картиной. Ребе объяснял, с дотошными отсылками к Книге пророка Самуила и Книге Царств, что, хотя эти овот почти никак не связаны с земными желаниями, существуют еще и диббук — злые духи, и вот они могут искать какое-нибудь тело, чтобы им завладеть. Девушка не была ни тем ни другим, он не сомневался. Когда они с Вильгельмом выбрались обратно в коридор, Беньямин почти уверился, что вообразил ее себе. А ее предупреждение… что ж, оно, может, тоже самонаведенное. Если это от одной затяжки той сигаретой, то больше ему этого не надо, увольте.

– Я тебе покажу хорошенькое, уютное место для уединенного… разговора, – негромко объявил Вильгельм. – Лишь некоторым из нас достается такое увидеть, но раз ты будешь со мной работать, чего бы и нет? Но другим – ни слова.

Взяв Беньямина за руку, он повел его обратно в залу, где сладкий запах жасмина странно противоречил изображениям: с первого взгляда на картине виделась невинная дева, ликующая перед лицом врага, но, если присмотреться, девушке грозило неминуемое осквернение.

Вплетенные в обрамление картины, подобно пародии на старинные рукописи, на деву из-за листьев, цветов и грибов-веселок пялились уродливые бесы и гномы, обезьяны и чудища, они либо тыкали в ее сторону чудовищно набухшими фаллосами, либо озверело поглощали своих дружков. Беньямин глаз не мог отвести от картин и все оглядывался через плечо, когда они уже начали взбираться по обитой толстым ковром лестнице на верхние этажи, где он примечал еще более откровенные картины и скульптуры.

Не говоря ни слова, Вильгельм протащил его еще один пролет, потом еще, уже, но по-прежнему в роскошных коврах, пока они не добрались наконец до закрытой на засов и замок двери. Тут он выпустил руку Беньямина и, сперва оглядевшись по сторонам, снял со связки у себя на поясе пару ключей – от висячего замка и от самой двери. За ней обнаружилось скудно освещенное пространство. Воздух был спертый. Сверху вился приглушенный шепот. Вильгельм молча втащил Беньямина внутрь и запер за ними дверь.

Беньямин шагнул вперед.

– Что это?

– Ш-ш-ш. – Вильгельм приложил палец к губам и покачал головой. – Это путь к башне, – добавил он, касаясь губами уха Беньямина. – Никогда и никому не рассказывай о том, что сейчас увидишь.

Глаза привыкли к полумраку, и Беньямин разглядел узкие ступеньки – вроде тех, что вели в погреб. Эта лестница, как и основная внизу, была укрыта какой-то толстой тканью, заглушавшей любые звуки, а вместо поручней висели толстые шелковистые веревки. Он вдруг испугался – того, что он может увидеть или что совсем скоро может случиться. Мучительно желая удрать, он повлекся вверх по лестнице: сердце колотилось, голова ныла, а с гнусным Kürbissuppe mit Salami [105] изготовления Гудрун, урчавшим у него в животе, возникала нешуточная опасность, что его стошнит. Облегчение Беньямину оставалось лишь одно – злиться на Гудрун. Она знала, что он терпеть не может домашнюю колбасу и ненавидит тыкву; даже если он больше никогда не съест ее чумою зараженный, злобою посыпанный, ведьмацки сваренный суп, все равно «никогда» – это слишком скоро.