Михаил Тарковский - Енисейские очерки

Запись эта хранится у меня до сих пор. От Саньки остались нам двухсотлитровые бочки для бензина. На них было краской написано УАН — Устинов Александр Николаевич и мы звали их "уановские" бочки.

После операции еле оклемался, прожил больше десяти лет с искусственным клапаном.

Не умея без тайги, Саня взял любительский участок рядом с деревней, осеновал там в избушке, заваленной лекарствами, но со здоровьем становилось все хуже. Мучила аритмия, давление и не хватало препарата, нужного пожизненно после операции, и приходилось доставать в Москве через знакомых, в аптеках его не было. Погода у нас поганая для сердечников, смены погоды, небесные революции, ураганы, оттепели — все ощущал Саня своим измученным сердцем и терпел. Однажды в мороз, провозившись с "бураном", не заведя его, пошел домой пешком и отморозил большой палец на ноге. Потом отморозил второй раз и палец оттяпали. Помню его ногу в коричневом простецком носке и пустоту на месте пальца. При этом держал корову, ставил сено, сам косил, сам на еле живом "буране" вывозил, сам убирался в стайке. Был он крупным красивым мужиком, большие карие глаза чуть косили, когда отпускал бороду, лицо приобретало живописность, даже картинность, а косящие глаза придавали странность, разбойничью бедовость, как и отмороженный нос с заострившимся крючковатым хрящиком. Когда бывал в здоровье и в духе, смешно острил, и имея собственный строй и языка, и шутки, за словом в карман не лез.

Вся его жизнь, чем ближе к концу, тем сильнее обращалась в жесточайшую борьбу. Корову держал почти до самого конца, вцепясь в работу как в спасение. Вижу его убирающимся в стайке, с раздраженно-непоколебимым видом мечащим сено, то и дело останавливающимся перекурить, навалившись на вилы. Все хозяйственные дела продолжал, как здоровый, и впадал в упрямое ожесточение, кляня жизнь, болезнь, осточертевшую деревню, но ни на шаг не отступая и не уступая. То и дело ему становилось плохо, фельдшер "ставил уколы", вызывали вертолет — санзаданье. Санзаданье — дело муторное и неприятное, это не скорая в городе, и лишний раз стараются потерпеть и не вызывать, только когда совсем беда. И всегда оно неловко для больного, словно он чье-то терпенье испытывает, и думает: сейчас вызову, а потом, когда еще хуже прижмет, что делать? До Туруханска, где районная больница 400 километров, вертолет летит больше двух часов.

Нина Григорьевна, учительница математики, болела диабетом и умерла незадолго до Сашиной смерти, в его отсутствие и нелепым образом, вроде бы из-за стопки какой-то не такой водки. Саня с Ниной Григорьевной должны были получить квартиру в Красноярске по программе "Север-Юг". Квартиру с дикими сложностями и затратами они получили, и Саня собирался осенью уезжать, но несмотря на ухудшающееся здоровье и бесконца вызываемые санзадания, все тянул свои трудовые дела и никуда не ехал, строил планы, как будет из Красноярска на лето возвращаться сажать картошку и рыбачить. И все время говорил о новой квартире, о городе, где и аптека рядом и врача запросто вызовешь, но волок хозяйство и изо всех последних сил держался за жизнь, которая его жестоко и планомерно гробила. Незадолго до смерти начал распределять барахло, кому лыжи, кому печку, палатку, вроде бы уезжает, но все понимают, куда. Все подробно объяснил сыну.

Изможденный, страшный, с красными ввалившимися глазами корячился он то с дровами, то с сеном, то с моторами, и просил о помощи только когда уже совсем ложился. И эта смертельная хватка, с которой он держался за свою жизнь, за ее единственный смысл, и понимание того, что эта самая жизнь его убивает и нежелание с ней расстаться, страх бессмысленного, бездельного существования в городской квартире — все это ускоряло гибель и было судьбой. И он питался этой жизнью, в которой пот перемешан с ветром, сенная труха с навозом и морозной пылью, и где каждое движение отдает болью в грудине, тошнотой, гудом в голове, и пил эту свою гибель и свое счастье поистине с героическим отчаянием человека не имеющего выбора.

Еще давно, до моей охоты, полетели мы вместе с ним в Красноярск. Прилетев, Санька поехал к знакомым, планируя по дороге попить пива, потому что наверняка те еще не пришли с работы. Я, узнав, что нужный самолет еще нескоро, взял билет и поехал искать Саньку. Наобум выйдя" на Мира" (так в Красноярске называют проспекты — просто Мира, Ленина, Маркса) из троллейбуса напротив заманчиво-деревянной двери с закругленным верхом и отворив ее, я увидел Саньку. Расстегнувший полушубок, разомлевший, краснолицый, он стоял с кружкой пива. "Людочка, еще пару", — по свойски ухмыльнулся он официантке. Поначалу говорил мало, светился от наслаждения. Пиво было не ахти, но он сказал, что не важно и главное — "общтановка" и блаженно повел глазами по сторонам.

Долго с ним говорили про наш промхоз, к жизни которого я только приобщался через своих бахтинских друзей, про МТФ, пилораму, выясняли, почему вырождаются лисы на звероферме, и почему раньше жизнь лучше была поставлена, и так ли это по правде, и верить ли старикам, у которых в старину и вода мокрее была. Обсуждали нашу деревенскую жизнь, которая несмотря на все богатство природы никак не ладится добром, и про пот, и про мозоли, а потом незаметно разговор дошел до такого накала, что слов говорилось мало, но все важные, и слушали мы друг друга очень внимательно, и я заговорил, что мол, знаешь, Санька, чувствую, должен я об этом обо всем написать, а Санька вдруг прервал меня и сказал отчетливо и требовательно: "Не должен — о-бя-зан".

Этого Сашку Варлашкина когда-то, давным-давно, встретил я в Борском аэропорту. Оба мы летели в Красноярск, а потом в Москву и стояли в очереди в отделе перевозок. Порт был двухэтажный, деревянный, на дверях пестрели надписи вроде ЭРТОС или Радиоаппаратная. Эртос меня очень забавлял своей античностью, и я все время забывал, как он расшифровывается: "электро радио что-то такое каких-то там систем". На первом этаже была касса, сидело начальство, а на втором располагались аппаратные, собирались летуны и прочие работяги.

В Бору стояли экспедиции: Среднеенисейская, Борская и было полно бичей. Раньше на Туру и Байкит летали через Бор. Говорили что рейсы задерживаются в Туре потому что размывает осенними дождями полосу, и в порту, кроме своих бичуганов, собирались армии пролетных. Деды, один матерее другого, с огромными замшелыми бородищами, в несусветных хламидах, сидели, лежали, и какие-то у них все время заваривались разбирательства, кто-то из молодых устраивал "подлянку", и все гудели и требовали справедливости, у бичей вообще много замешано на чести, этикете, слове и прочих сильных и правильных вещах.