Мортен Рамсланд - Собачья голова

Тут завывания вдовы Кнутссон превратились в рев, а потом она снова разразилась проклятиями.

— Собаки! — кричала она прямо в лицо побледневшей Бьорк. — У них нет никакого уважения к жилищу приличных людей! Пришли ночью и все тут перерыли!

— Кто? — спросила Бьорк.

— Немцы, — простонала она, схватившись за голову, — они унесли все, кроме старого матраса. Старый стол покойного Питера, они превратили его в щепки!

Через два часа после того, как Аскиль одним глотком осушил стакан мочи, он валится на пол. Стул опрокидывается, лицо дедушки краснеет, он хрипит, корчась и схватившись за живот.

— Аскиль! — кричит Бьорк, поднимаясь с места, и, когда мы вбегаем в гостиную, привлеченные ее криком, мгновенно застывает, словно окаменев.

— В чем дело? — спрашивает Стинне.

— Что это с ним? — бормочет Сигне.

— Что это он такое делает? — пищу я, и тут у меня внезапно возникает ужасное подозрение.

— У дедушки болит живот, — пытаясь всех успокоить, говорит отец и склоняется над ним. — Ты можешь что-нибудь сказать, папа? — спрашивает он, похлопывая его по щеке. — Какой сегодня день, папа, ты помнишь?

Дедушка опять хрипит и корчится, глотая ртом воздух, словно выброшенная на берег треска.

— Папа, — кричит отец, — сегодня воскресенье, ты помнишь это?

Дедушка не отвечает, и мама бежит к телефону, чтобы вызвать «скорую помощь». Тут вмешивается дядюшка Гарри, который говорит, что Аскилю надо дать воды, она помогает от язвы желудка. «Заливайте в него воду», — говорит он, и, когда все склоняются над дедушкой, пытаясь влить целый кувшин воды в его полуоткрытый рот, я больше не могу молчать.

— Там была моча! — кричу я, потому что точно знаю, почему дедушке стало плохо. Старшая сестра изо всех сил пинает меня в бок, она считает, что не пришло еще время для великих признаний.

— Заткнись! — шипит она, ущипнув меня за руку. — Ничего никому не говори!

— Да послушайте же, — не унимаюсь я, — это я во всем виноват!

Мама спрашивает, какая это муха меня укусила. Нечего тут стоять над душой и нести какую-то чушь про мочу, когда дедушке так плохо. Шел бы я к себе в комнату.

Стинне с готовностью кивает. «Вали отсюда», — шепчет она, въехав локтем мне в бок, но я вовсе не собираюсь уходить и ударяю ее в ответ.

Через пятнадцать минут площадка перед домом освещается мигалками, отбрасывающими синие отблески на бледное лицо бабушки. Когда Аскиль упал на пол, она застыла на месте, и только когда санитары положили его на носилки и вынесли к машине, она очнулась. «Господи помилуй! — восклицает она и бежит вслед за санитарами. — Я с ним!» Она пробегает прямо перед носом толстой тетушки, и их с отцом усаживают в машине рядом с носилками; дверь за ними захлопывается, и «скорая помощь» несется по дороге, освещая все вокруг неровным голубоватым светом. Войдя в дом, я успеваю заметить толстую тетушку, которая спускается в подвал — она хочет спрятаться под лестницей. Я подумываю, а не отправиться ли мне вслед за ней, но вообще-то я теперь уже побаиваюсь иметь с ней дело, да тут и дядюшка Гарри говорит, что уже давно пора спать. «Идите в постель, дети, — говорит он и машет нам рукой из гостиной, — Аскиль обязательно поправится».

Но по его лицу мы видим, что он обеспокоен. Он почти так же бледен, как бабушка, и говорит очень тихо. Мама наливает ему коньяка и говорит, что ему надо взять себя в руки.

— Мы что, убили дедушку? — шепчу я потрясенно, когда мы снова сидим на кровати Стинне, и необычная тишина опускается на весь дом.

Никто мне не отвечает.

Я еду домой. Поезд мчится почти бесшумно. Мы только-только проехали Оснабрюк, и тут я понял: наши семейные истории вместе со мною возвращаются домой. Последние месяцы эти истории не давали мне спать по ночам, разговаривая со мной разными голосами. Частенько они звучали нежным шепотом бабушки, таким, каким я помню его над моей детской кроваткой, когда Бьорк часами могла что-то рассказывать, пока не приходила мама, считавшая, что мне пора спать, и не выпроваживала ее из комнаты. Бьорк рассказывала о Бергене, о детских проделках, о лете в Нурланне, где полуночное солнце сверкает, словно большая бледная жемчужина над горами и фьордами. Но случалось, что ее голос перебивали другие голоса, и каждый настаивал на своей версии истории.

Я вообще-то долго держался. Прошло уже больше семи лет с тех пор, как я переехал в Амстердам, пообещав себе, что не позволю старым историям мешать возникновению новых. В Академии я старался работать так, чтобы они не прокрались в мои картины. Я не хотел писать такие картины, какие писал Аскиль. Истории впали в спячку, даже Собачья голова ушла в глубину сознания, пряча свое незримое тело стыда и вины. Смерть моей толстой тетушки, последовавшая за этим ссылка в Норвегию и все случившееся потом как будто было предано забвению, но несколько месяцев назад бабушка нарушила наше молчаливое соглашение и стала вновь — после десятилетнего перерыва — бомбардировать меня старыми историями.

«Мой милый Аскиль, — писала она в открытке, которую почтальон принес мне в мою амстердамскую квартиру. — Где-то на востоке Германии отец твоего отца бежит по пустынному полю; я начинаю бояться, что он никогда не вернется домой…»

За несколько дней до этого сестра предупредила меня по телефону: «Старуха уже совсем сбрендила, все время несет какую-то чепуху. Я сказала Йесперу, что нам надо что-то придумать, но мы не можем уговорить ее продать дом. Ты представляешь эту старую лачугу, заложенную-перезаложенную дедом?»

Стинне так никогда и не смогла простить Бьорк то, что дедушка слишком долго после смерти пролежал в спальне — пока они с Йеспером не приехали к ней. Аскиль уже начал попахивать. С тех пор прошло добрых пять лет.

— Если ее придется оставить в доме престарелых, придется продать ее дом. Нельзя сказать, что у нее денег куры не клюют, — заметил я мягко, поскольку хорошо знаю темперамент Стинне.

— И это самое страшное! Она, у которой всю жизнь ни гроша не было за душой, потому что Аскиль все пропивал, вдруг возомнила, что купается в деньгах, — закричала Стинне.

— Ты понимаешь, насколько плохи дела? — продолжала она. — Наша престарелая бабушка считает, что она миллионерша. Она продолжает нести какую-то чушь о нашем наследстве, которое она якобы где-то закопала…

— И где же? — поинтересовался я.

— То-то и оно, как-то совершенно некстати она забыла, где именно зарыто наследство… Послушай, надеюсь, ты не веришь во всю эту чепуху, а? Зарытый клад! Горшок с сокровищем под радугой! Ну, признайся честно! А теперь она хочет отправить Йеспера куда-то с лопатой, а потом из откопанных денег мне надо будет оплатить остаток долга за дом. Если дядя Кнут когда-нибудь вернется с Ямайки или если ты вернешься из Амстердама, вы в нем можете жить, говорит она. Смех, да и только! Кому нужна эта старая нора?