Мортен Рамсланд - Собачья голова

— Почему он так катался? — спросила как-то Стинне, и бабушка ответила:

— Ну, наверное, он был влюблен.

— В кого? — не унималась Стинне, округляя глаза, и тут бабушка придумала одновременно и понятное, и туманное объяснение.

— В жизнь.

— Ну-ну! — прошептала Стинне. — Наверняка была какая-нибудь девчонка, правда?

В то время бабушка все больше и больше увлекалась какими-то сомнительными делами, да и Стинне была не лучше.

— Ну вот, теперь я сваливаю, а ты можешь играть со своей дебильной тетушкой, если хочешь, — говорила сестра, исчезая через дырку в изгороди, со всеми ленточками и бусинками, которые ей подарил Сливная Пробка. Дядя Гарри в том же году открыл свой бакалейный магазин всего в нескольких километрах от нашего дома, и поэтому Стинне стала проводить время с нашей рыжей двоюродной сестрой Сигне.

— Чем вы там занимаетесь? — спрашивал я обычно, но Стинне лишь таинственно улыбалась и отчаянно вращала глазами.

Сам я стал членом Клуба Охотников, бесчинствующего вокруг болота. В него входили среди прочих Бьорн и Миккель, которые жили по соседству. У клуба были три не связанные между собой сферы интересов. Во-первых, преследовать и ловить всю живность в районе болота. Во-вторых, убегать от умственно отсталой тетушки весом в сто килограммов. И в-третьих, кричать что-нибудь вслед парням, например, Джимми с Биркебладсвэнгет, которого мы, спрятавшись за надежными изгородями своих домов, всегда были готовы ругать на чем свет стоит.

Когда я открывал рот, то, к своему великому удивлению, обнаруживал, что он полон неприличных слов, они тут же брали надо мной власть и как-то сами собой безостановочно лились из меня, и опоминался я, когда уже было поздно — взрослые мальчишки, схватив меня, заламывали мне руки за спину и заставляли просить о пощаде.

— Ну, что, будешь еще раскрывать рот? — кричали они.

— Нет, нет, — вопил я, — простите!

Прогулка по улицам очень скоро превратилась в опасное предприятие. Поняв, что я являюсь чем-то вроде хранилища ругательств или склада наглых оскорблений, я уже никогда с уверенностью не мог знать, когда именно большие мальчишки соберутся мне отомстить, к тому же мне было неизвестно, когда именно моя слабоумная тетушка побежит меня искать, делая меня посмешищем Клуба Охотников. Лишь когда я отправлялся куда-нибудь со Стинне, я мог чувствовать себя более или менее спокойно: большие мальчишки к нам не подходили, а Засранка постепенно начала бояться сестры. Но Стинне теперь не так уж часто брала меня с собой. Поэтому я стал оставаться дома, и именно здесь — в те дни, когда Стинне болталась по улицам с Сигне, когда мама училась, отец работал, а бабушка вечно опаздывала на автобус, — я нередко слышал, как открывается дверь — хотя и старался не забывать запереть ее. Я слышал приближающиеся шаги, и тут появлялась Засранка, изголодавшаяся, как никогда прежде, и вполне довольная ситуацией. Как ни крути, я был официантом, который в будущем будет подавать ей морс, а она была Божьей матерью, которую все время прогоняла буйная вандалка — специалист по почтовым ящикам. Но тут все мгновенно менялось, и она начинала щекотать меня так, как множество раз до этого, когда я барахтался в ее мощных объятиях. Но несмотря на мое отчаянное брыкание и безуспешные попытки ускользнуть, продолжавшиеся ровно столько, сколько ей было нужно, чтобы снова меня поймать, — не буду скрывать, что время от времени я с удовольствием поддавался ей. Мне было приятно ощущать ее колышущееся мягкое тело, и я получал определенное пресексуальное удовольствие от наших баталий, которые скоро переместились в подвал, где, в отличие от светлых помещений наверху, обстановка значительно больше подходила для таких игр. Когда она бегала за мной среди стоящей в подвале мебели, мне иногда вдруг становилось очень страшно, и я пробирался через узкий проход под лестницу. Толстая тетушка с трудом протискивалась туда, и мы оказывались там, где все мое детство жила невидимая Собачья голова.

Три года она играла со мной в эту игру. Три года мы в конце концов оказывались в помещении под лестницей, где она зажимала меня в угол или расплющивала как блин на полу, а пальцы ее при этом искали места, где щекотно, — пока нашу игру не прерывали родственники.

— Чем это вы там занимаетесь? — спросила мама однажды, когда раньше обычного вернулась домой из медучилища.

— Ничем, — ответили мы хором.

А в другой раз не только Стинне, но и моя рыжая двоюродная сестра спустились на цыпочках по лестнице и застали нас врасплох посреди нашей тайной схватки.

— Признайся, малыш, — сказала Стинне позднее, — тетушка влюблена в тебя.

— Заткнись! — заорал я.

— Вопрос лишь в том, — издевалась надо мной Стинне, — влюблен ли ты в нее?

— Что за ерунда! — закричал я, бросив нервный взгляд на двоюродную сестру, ее хихиканье больно отозвалось у меня в душе.

— Асгер и Засранка, — сказала она, громко цокнув языком.

И что дальше? Одно дело, когда Стинне смеялась надо мной, но то, что возникла моя рыжая кузина с гнусными намеками, было для меня уже слишком, и отвращение стало затмевать радость от наших игр. Чувство стыда из-за того, что я вожусь в подвале с толстой тетушкой и хочу, чтобы она меня поймала, вытеснило мою пробуждающуюся чувственность, и я снова стал убегать от нее, кричать вслед «идиотка», «толстая корова», «уродина». Но при этом в моей голове стали возникать какие-то тревожные фантазии — странные картины, изображающие неподвижную Засранку. И как-то все это было связано со смертью, убийством или несчастным случаем, когда Анне Катрине затаскивала меня в темноту под лестницей, ложилась на меня, так что я не мог пошевелиться, и горячо дышала мне в лицо, нашептывая что-то о плаваниях и тропических пляжах, обо всех тех местах, где мы побываем, обо всех тех морсах, которые мы будем пить, и о всех тех гамаках, в которых мы будем валяться. «Когда приедет Кнут, — говорила она, — он возьмет нас обоих с собой. И никого больше», — говорила она, тяжело дыша, — казалось, моей рыжей кузины для нее не существовало. Но тем не менее она обратила внимание на то, что я все больше и больше влюблялся в свою рыжеволосую двоюродную сестру.

Она начала мучиться от сердечной боли. Время от времени бралась рукой за сердце, судорожно хватала ртом воздух, и здесь, под лестницей, я становился свидетелем неприятного зрелища: стокилограммовая Засранка внезапно застывает, краснеет от нехватки кислорода и хнычет от страха, как будто я разбил ее большое, толстое сердце, выкрикивая ей вслед на улице злые слова, хотя вполне можно смириться с этим, если я снова буду более покладистым, когда мы спустимся в нереальный подвальный мир. Но покладистым я не становился. Я стал грубым и ершистым. Одна часть меня по-прежнему чувствовала некоторое удовольствие от запретного контакта с колышущимся жиром, но другая боролась изо всех сил за освобождение.